Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин

Сяохуань и Чжан Цзянь прибежали на шум. Они тоже никогда не понимали, почему она такая. Столько лет прожили вместе, если бы постарались, давно бы поняли. Близость Чжан Цзяня и Тацуру прячется от людских глаз и случается раз в несколько лет, а с Сяохуань он близок каждый день, не таясь от соседей.

Тацуру громко что-то проговорила. Чжан Цзянь с Сяохуань сначала долго забрасывали ее своими «не понимаю», но потом поняли: она хотела сказать, что несла тяжелую сумку, а Чжан Цзянь притворился, будто ее не видит.

Чжан Цзянь что-то ответил. Не успел он договорить, как Сяохуань взялась переводить, беспокоясь, что Тацуру ничего не поймет. Он говорит, что обсуждал с сослуживцами премию, с премией в этот раз обманули, товарищи собираются пойти к начальству — не мог он в такой важный момент спрыгнуть с велосипеда. К тому же откуда ему было знать, что сумка тяжелая.

Тацуру снова что-то крикнула. Теперь у Чжан Цзяня паже язык отнялся, а Сяохуань выпалила:

— Ну-ка повтори?

Тацуру много раз открыто ссорилась с Сяохуань, еще чаще молча на нее сердилась, но никогда не видела Сяохуань такой: глаза сощурены в щелки, одно плечо выше другого, нижние зубы наползли на верхнюю губу.

Сяохуань выступила вперед, пихнула Чжан Цзяня и сказала, глядя прямо в лицо Тацуру:

— Она говорит, все китайцы — вруны!

Тацуру крикнула, что да, так и есть, и она понимает все, что они говорят, Сяохуань не нужно переводить. Раньше она называла врунами Дахая и Эрхая, но тогда это было просто в шутку.

— Кто сказал, что китайцы — вруны?! — переспросил Чжан Цзянь.

Тацуру ответила, что так говорили в ее деревне, врунами называли китайских батраков, которые обрабатывали их землю. И мать говорила так про Фуданя.

— Значит, твоя мать была сволочь, — заключил Чжан Цзянь.

Тацуру смотрела в его лицо. Глаза по-прежнему равнодушно прикрыты, словно давно ко всему привыкли; говорит как обычно, слова идут будто не изо рта, а из гортани. Она всматривалась в его лицо, стараясь понять, что он сейчас сказал.

— Не поняла? — плечо Сяохуань уехало еще выше, почти достав до подбородка Тацуру. — Он говорит, что раз твоя мать называла китайцев врунами, то твоя мать сволочь! — припухшие веки Сяохуань, яркий румянец, глубокие ямочки на щеках и сверкающий золотой зуб тоже пришли на помощь, чтобы перевести слова Чжан Цзяня.

Тацуру качнулась. И мокрыми волосами, и окаченным холодной водой телом она чувствовала, как в сердце с ревом разгорается пожар.

Она прокричала что-то еще.

Сяохуань схватила Тацуру за чистые, душистые волосы. Рука соскользнула, тогда она попробовала вцепиться в рубашку. Рубашка была уже старая, ворот давно обрезали, сделав из нее простую майку, и ухватиться было не за что. Зато Тацуру крепко вцепилась в волосы Сяохуань. С завитыми волосами это просто, схватил клок, а там и голова у тебя в руках. И вот Тацуру уже таскает Сяохуань за свернутую на бок голову. Чжан Цзянь решил разнять их, обхватил Тацуру локтем за шею, ее руки ослабли и выпустили Сяохуань.

Тацуру тяжело дышала, грудь ее ходила, словно кузнечные мехи. Она выкрикивала свои слова, одно за другим, одно за другим. Ничего, пусть не понимают, она все равно скажет. Для них она — просто-напросто матка и пара грудей! Теперь дети выросли, ни матка, ни груди больше не нужны, так что же, бросьте их, бросьте прямо с четвертого этажа!

Ее громкие, непонятные японские слова понемногу привели в себя и Чжан Цзяня, и Сяохуань. Дом у них такой, что если в одном конце газы пустить, на другом конце будет слыхать, а эти японские крики куда звонче газов. Что, испугались? Тацуру не боится. Все ее сердце, все тело охвачено черным пламенем. С той минуты, как прискакали хунхузы и их вонь, смешавшись с вонью их коней, горячей волной накрыла лагерь, ей стало нечего бояться.

Женщине из деревни Сиронами не пристало служить людям маткой и грудями. Она бросилась на балкон, но чьи-то руки вцепились в нее сзади.

Она выкрикивала свои непонятные слова, пока в соседской квартире не скрипнула балконная дверь. Тацуру успокоилась. Эти двое всю жизнь тянут лямку, тянут детей, и ее за собой тянут. Вот она и втянулась в их жизнь. До чего же страшное оно, Сяохуанево «как-нибудь», целая семья живет как-нибудь, с грехом пополам: нет муки — как-нибудь сготовим из отрубей, нет мяса — как-нибудь и баклажанами обойдемся, нет мыльного порошка — как-нибудь и щелоком помоемся. И она, японка, тоже втянулась в их «как-нибудь», и посреди этой ни шаткой, ни валкой жизни ее иногда озаряло: оказывается, она тоже умеет отвоевать немного радости у безысходности, выкрасть свою шепотку счастья.

Вечером Тацуру вынесла в коридор циновку, сверху постелила одеяло и с того дня решила спать в коридоре. Пусть она и живет «как-нибудь», все равно нужно показать Чжан Цзяню и Сяохуань, что Тацуру не желает спать с ними в одной комнате.

Лето миновало, прошли дожди, сосны на горе роняли шишки. Наступила холодная осень.

— Застудишься, — сказала однажды Сяохуань. — Перебирайся обратно.

Лицо у нее было бесстрастное, словно ничего и не случилось.

— Или ложись в большой комнате с сыновьями, а я уйду спать на пол? — предложил Чжан Цзянь. От одного взгляда на эту его улыбку можно было смертельно устать: брови уползли вверх, собрав на лбу целую гармошку морщин, у уголков рта — две глубокие, будто прорезанные ножом складки.

Тацуру пожевала губами. На сердце стало теплее, но она решила подождать еще немного, пусть подойдет к ней вместе с Сяохуань и как следует попросит мира.

— Ну и упрямься! До того доупрямишься, что помрешь на этом бетонном полу! — сказала Сяохуань. Она ушла в комнату, сняла ватный тюфяк со своей кровати и вынесла его в коридор. Сяохуань была привычная и к ссорам, и к дракам и зла никогда не помнила. Ласковей всего она бывала как раз с теми, с кем только что поссорилась или подралась.

— И охота тебе быть такой ослицей? Околеешь ведь! — она постелила Тацуру тюфяк и хорошенько его разгладила.

Тацуру ничего не сказала и с места не двинулась, но стоило Сяохуань уйти, как она опустилась на колени, аккуратно свернула тюфяк и отнесла обратно в маленькую комнату. Бестолковый, скомканный мир ей не нужен.

— Полюбуйся, ну не ослица ли? — шепнула Сяохуань Чжан Цзяню.

Тацуру знала, о чем они шепчутся.

С приходом зимы она сама перебралась из коридора в большую комнату, положила свой тюфяк между постелями Эрхая и Дахая. «Раз тетя с нами будет спать, папе надо уйти, а то как мы все вместе уляжемся?» — хриплыми, ломающимися голосами сказали близнецы.

Тацуру быстро привыкла спать вместе с детьми, иногда укладывала головы мальчиков себе под мышки и переговаривалась с ними на том самом, понятном только им языке. Став школьниками, близнецы почти разучились говорить на своем молочном наречии, но теперь, перебросившись с Тацуру парой фраз, снова его вспомнили. Они вплетали в свои разговоры японские и китайские слова, младенческие и детские, а теперь еще и слова из большого мира. Это был очень секретный язык, ни Сяохуань, ни Чжан Цзянь его не знали. На этом языке они обсуждали все на свете, Дахай рассказывал, что мечтает стать центровым в баскетбольной команде, Эрхай говорил про своего Черныша. Иногда дети заговаривали и про мир взрослых: теперь появились люди под названием хунвэйбины, эти самые хунвэйбины перевернули вверх дном и горком, и обком, а мэра и губернатора связали и провели по улицам.

На кровати Тацуру ложилась у самого края, рослый Дахай спал посередине, а Эрхай у окна: за окном, на балконе, было место Черныша. Иногда дета заснут, а Тацуру лежит и слушает голоса за стеной. Прокуренный смех Сяохуань, редкие реплики Чжан Цзяня. Смейтесь, разговаривайте, Тацуру больше не больно.

Пару раз Дахай забирался под одеяло к тете и спал с ней в обнимку. Проснувшись, Тацуру кое-как перекладывала его на место. Дахай рос настоящим красавцем, уже и мускулы появились, Тацуру не представляла, как такой большой мальчик мог выйти из ее тела.