Хороший сын - Роб ван Эссен

забирает свою старую, еле ковыляющую, в слегка путаном сознании одинокую мать к себе домой. У меня был для этого неподходящий дом, неподходящая жизнь, да и неподходящая мать. Каждый раз она доходила со мной до лестницы, дальше не шла. Оттуда она, стоя за роллатором, махала мне своей дрожащей рукой, пока я спускался. Как только я скрывался из поля зрения, ей приходилось возвращаться по длинному коридору назад, в свою квартирку с невидимыми мужчинами по углам. Каждый раз, выйдя за раздвижные двери дома престарелых и оказавшись на улице, я испытывал ощущение, что выбрался из тюрьмы, где навещал человека, который несправедливо осужден и не понимает, почему никто не прикладывает усилий, чтобы отменить этот приговор.

Душераздирающе, господин.

И не говори.

Если бы вы не приходили к ней раз за разом, вы бы себя так не мучили. И ее рану вы тоже каждый раз тревожили.

Боже, из каких баз данных ты все это выкапываешь?

О, господин, знали бы вы, сколько всего можно найти на эту тему. Отношения между родителями и детьми, на западе это, кажется, вот уже десятки лет самая животрепещущая тема. Она утягивала вас каждую неделю в свою комнату, а вы усиливали ее горе, каждую неделю уезжая обратно к себе. В итоге она выигрывала, у нее хотя бы оставались продукты, которые вы ей все время покупали, а вы возвращались домой с пустыми руками. Она хоть деньги вам отдавала за них?

Да, можешь не беспокоиться.

Ладно, хотя бы это. Я до сих пор на вашей стороне, не забывайте.

Хороший Сын / Матери своей господин. Этой строчкой я не делюсь.

Он съезжает с шоссе, и мы оказываемся в деревушке из каменных домов, прижавшихся друг к другу, стоит один из них убрать – и вся деревня развалится; когда облако пыли рассеется, останутся одни черепки. На площади с высохшим фонтаном и маленьким рестораном мы останавливаемся.

Поужинайте здесь, господин. А я поеду поищу электричество.

Как только я выхожу, он уезжает, быстро, словно куда-то торопится, на встречу с кем-то, с кем будет веселее.

Еда неплохая; кроме меня, в ресторане никого нет. Мне одиноко, и не только из-за отсутствия других посетителей. Кофе (поддельный) я выпиваю на улице, на террасе, состоящей из столика и двух стульев. Кажется, что поросшие густым лесом отроги горного хребта начинаются сразу за деревней. За и над лесом возвышаются сами горы. Голые зубчатые верхушки ловят свет заходящего солнца, что придает им какую-то мягкость, словно они сделаны из мела. Вид величественный, заполняет собой все пространство, я вырос в плоской стране и привык к тому, что все пространство занимают небеса, а здесь сама земля делает меня маленьким. Это странно, но не ново, мне вспоминаются мягкие обложки старых научно-фантастических романов с нереальными ландшафтами, залитыми светом двух солнц.

Кофе допит, и я начинаю ждать. А что, если он не приедет? Тогда я останусь один на один с этими горами и с этой деревней. Мы – те, кого оставят, я уже думал об этом сегодня. Что же это было? Может быть, еще пригодится. Посмотри на горы – и все мысли о механизмах отступят, словно они уже улетели на Марс и дальше, за пределы Солнечной системы. Эта мысль мне нравится. Я могу прожить в этой деревне всю оставшуюся жизнь, брошенных домов здесь наверняка сколько хочешь, людей не видно, владелец ресторана – единственный житель, которого я здесь встретил. Сколько мы продержимся, непонятно, мы с владельцем ресторана, я смогу каждый день смотреть на солнечный свет, отражающийся в вершинах гор, эта картина ни на мгновение не останется одинаковой, она уже сейчас не такая, какой была, когда я только начинал пить кофе, свет уже не такой яркий, небо над горами чуть бледнее.

Господин!

Он подкатывает на большой скорости, весь сияющий. Дверца отъезжает в сторону. Там была автомастерская, меня заодно помыли.

Отлично, говорю я. Я забираюсь в салон, не жить мне в этой деревушке. Владелец ресторана, автослесарь и я, нас было уже трое; если бы я подождал еще какое-то время, могла бы даже проехать на велосипеде медсестра. Но мы уезжаем, последние дома справа и слева уносятся назад, перед нами вырастают лес и горы.

Глава 10

Дорога петляет по лесу, забирая вверх. Между стволов уже темно, свет от фар падает на асфальт, кроме него можно только увидеть слабое свечение над кронами, если посмотреть вверх. Лес влажный, в автомобиле это чувствуется. Свет в салоне тоже включен, мы – пятно света, движущееся по темному лесу. Дорога напоминает мне большие велогонки, за которыми я следил по телевизору, пока они не стали учебным материалом для квазибуддистских учителей, показывавших на их примере, как что-то может существовать и не существовать одновременно, быть и не быть истинным; результаты того, за чем ты наблюдал, будут известны только через несколько лет, хотя вроде бы лидером кто-то становился каждый день, а по завершении очередного этапа кого-то даже награждали как победителя.

Однажды, говорю я, когда я пришел к матери в ту ее квартиру, она мне рассказала, что утром проснулась с мыслью, что она опять может все, что может без посторонней помощи встать с постели, что не испытывает трудностей при ходьбе, что все опять хорошо, что ее ждет полный приключений день. Это было такое приятное чувство, сказала она, но потом я сразу же поняла, что это неправда.

В лесу никакого движения и не видно ни единого огонька. Мы – единственное транспортное средство на всю округу. Над деревьями теперь тоже темно.

Я часто это вспоминаю, мне кажется, ничто так сильно не растрогало меня, как эти ее слова.

А почему, господин?

Потому что я очень легко могу себе это представить. Ты просыпаешься самим собой без возраста, версией себя из потустороннего мира, тебе вечные тридцать, вечные сорок, гоп, выпрыгиваем из кровати, говоришь ты сам себе, нас ждет новый день. Ты хочешь сбросить с себя одеяло и встать ногами на пол, но тут до тебя начинает доходить, что ты стар и немощен, и живешь уже не в своем доме, и придется ждать, пока тебя спустят с кровати и помогут помыться и одеться. Сам ты не можешь ничего, одетого тебя сажают в кресло, которым ты так толком и не научился управлять. И ты с самого утра знаешь, как пройдет остаток дня: тебя покормят завтраком, потом опять пересадят в кресло, в пол-одиннадцатого кофе, в двенадцать обед, потом ждать до полчетвертого, когда принесут чай, а потом в шесть часов бутерброды – ничего из того, что тебе дают, ты не выбирал сам. Может, придет кто-нибудь навестить, а может, не придет. С каждым зашедшим в комнату сотрудником ты пытаешься завязать разговор, но у всех мало времени, а говорить-то тебе не о чем, кроме как о самом себе. Ты можешь дойти с роллатором до туалета, но по окончании тебе нужна помощь, и иногда приходится ждать двадцать минут, пока кто-нибудь придет, и сколько бы ты ни нажимал на кнопку, если уж они заняты, то заняты. Есть телевизор, но тебе все еще почему-то кажется, что это око дьявола, и потому ты смотришь его лишь изредка, только «Новости» и эти смешные документалки о природе, с обезьянами и так далее. Вечером становится темно, это хуже всего, иногда задернуть занавески приходят совсем поздно, когда небо почернело, а самому тебе уже никак. Тебе приносят чай, а потом приходят еще раз уложить в постель. И если ты еще молишься, то молись, чтобы завтра не проснуться так же: как заключенный, который несколько предательских секунд верит, что он дома и скоро отправится завтракать в город.

Непроглядная тьма, господин.

И не говори.

Но потом она все-таки обрела счастье.

Сначала с ней случился инсульт, после чего она уже не могла говорить полными предложениями. Вот тогда-то и вернулась война.

Принимая во внимание ее возраст, предположу, что вы говорите о Второй мировой войне?

Да,