Хороший сын - Роб ван Эссен

тоже нет. Я ощущаю себя меньше в пасмурные ночи. А когда тучи уходят, ты видишь вот что: ты не один, все остальное тоже существует, расширяясь до бесконечности. А самое главное – смотришь ты назад в прошлое: все эти лучи отправились в путь много световых лет назад и сейчас попадают тебе на сетчатку. Ты оборачиваешься назад, ты смотришь в прошлое, все это уже было, говорят звезды, ничего пока не может пойти неправильно, до сих пор все было хорошо. Это не то небо, под которым ты, один из оставшихся, когда-то будешь провожать своих трансгуманоидных преемников, это небо вчерашнее, и еще далеко-далеко в прошлое, твои преемники никогда досюда не доберутся, это останется между нами и тобой. Я смеюсь и впитываю это в себя, расставив руки и растопырив пальцы, появляется все больше звезд, мне приходится отвернуться, прежде чем свет всех звезд во Вселенной достигнет моей сетчатки и небо станет ослепительно белым.

Прежде чем вернуться в автомобиль, я писаю у скалы рядом с дорогой, сильной, искрящейся струей, шипя и пенясь, она исчезает у меня под ногами; мы сделаны из пыли звезд, даже моя моча сделана из пыли звезд, я сейчас один и могу использовать столько клише, сколько захочу.

Как только дверца за мной закрывается, я чувствую приятное тепло, сиденье превратилось в кровать, свет потушен, я заворачиваюсь в плед и засыпаю.

Глава 12

Когда я просыпаюсь, на улице все та же темнота, но все остальное поменялось. Выглянув в окно, я не вижу ни одной звезды, как будто взрыв оттаял и бриллианты разнесло в разные стороны, так далеко, что из зоны видимости они пропали. Исчез и Млечный Путь, размазавшись по всему небосводу, все еще черному, но более тусклому. Я слышу постукивание, оно становится сильнее, словно по крыше и везде вокруг сыплются с неба осколки бриллиантов, но это дождь.

Нас настигла зона осадков?

Похоже на то, господин.

Я съедаю немного хлеба, запивая водой. Откуда это все? – спрашиваю я.

Из автомастерской, где я заряжался.

Я киваю и продолжаю есть. Приятно есть, когда на улице дождь.

Прекращаю жевать. Но ведь такой момент был, говорю я.

О чем вы, господин?

Такой момент, как с матерью Розанны.

Которую играла Эстель Парсонс.

Да, она. Такой момент у моей матери был. В последние десять лет она почти не выбиралась на улицу, но поначалу я часто возил ее в инвалидном кресле по Хёйзенскому лесу на вересковую пустошь между Хёйзеном и Бларикумом, по тому же маршруту, каким мы раньше ходили пешком, когда она при виде каждого велосипедиста сигала в кусты. Теперь ее везли в кресле, и сдвинуться она не могла и была вынуждена, несмотря на свои стенания, покорно сносить тот факт, что я не съезжаю в сторону перед каждым встречным. Они и так проедут, говорил я ее затылку, они и так проедут, – но она не верила до последнего. Может, эти ее прежние прыжки в кусты вовсе не свидетельствовали о гипертрофированном смирении, может, она просто смертельно боялась, что ее собьют, я всегда недооценивал ее страхи; ее страхи и ее тревоги. Дорога по лесу забирала вверх, и одной из ее тревог было, что мне слишком тяжело катить ее кресло. Однажды она убрала руки с подлокотников и сложила их на коленях. Так тебе полегче? – спросила она. Не помню, что я ответил, надеюсь, что да. Иногда мы заезжали на террасу Столовой горы[37], я брал себе кофе, мать – чай или сок, но в какой-то момент я заметил, что ей это нравится все меньше, потому что она видела разницу между собой, скрючившейся в своем кресле, и холеными крашеными блондинками в сапогах на шпильках за соседними столиками. В конце она уже почти не могла держать стакан и после пары глотков говорила, что больше не хочет, ей было понятно, как она сдала в смысле внешней благопристойности. Я стал избегать этой террасы и отвозить ее на лавочки у кромки леса, с видом на вересковую пустошь. Пустошь ей нравилась, как и нравилось смотреть на овечек, которые там паслись. Когда однажды бабьим летом мы сидели на солнышке на нашей любимой скамеечке (я на скамеечке, она в кресле рядом) и перед нами до самого горизонта расстилался вид на цветущую пустошь, она сказала тихо, смотря вдаль: ах, какая красота.

Это прозвучало как вздох, как тоска по былому; по-взрослому, с принятием, без натянутой веселости, без деланой ажитации, безо всех этих трюков, которым она научилась, контактируя с другими, потому что так получала наибольший отклик, потому что так лучше всего удавалось успокоить других и саму себя, потому что так меньше всего нужно было показывать свое истинное лицо. Эта тоска не была обращена ко мне, эти слова вырвались бы и в мое отсутствие; значит, так она разговаривала с собой, когда никого не было рядом. И я почувствовал, сколько в этой тоске одиночества, и пожалел о том, что не могу целый день слушать ее внутренний монолог, чтобы выяснить, что же она на самом деле думает обо всех и вся в ее окружении, о своей жизни, в чем для нее была красота, в чем – трудность, а в чем – страдание; чтобы быть свидетелем того, как она, по-видимому, говорит сама с собой, спокойно, по-взрослому, только сама с собой, потому что ни к кому другому она так обратиться не могла. Я понял, что почти не знаю ее, я знал ее оболочку, бодрый, иногда жалобный, но непременно искусственный внешний фасад, который она возвела и зацементировала, чтобы защищаться и обороняться от внешнего мира. И я знал, что этот момент – я на лавочке, она в своем кресле со своей тоской – больше никогда не повторится, что его невозможно подстроить, что, как только я к ней обращусь, она опять встретит меня своей бодрой скорлупой, которую я не смогу взломать. Я мог только надеяться, что когда-нибудь еще раз услышу ее разговор с самой собой, когда она забудет о моем присутствии.

Это когда-нибудь повторилось, господин?

Нет, больше никогда. Вскоре после этого с ней случился первый инсульт, и разговаривала она все с большим трудом. Иногда мне казалось, что я замечаю в ее улыбке отблеск того же настроения, покорность, некоторую грусть, словно она хочет сказать: мы с тобой ничего не можем с этим поделать, – но я мог это просто придумать; но даже если это было и так, мне оставалось лишь держать ее за руку, к тому времени она уже не понимала, что ей говорят.

Хлеб кончился, дождь пошел сильнее. Я слышу в голове какое-то пение, тихо и далеко: дети, дети, у вашей мамы писька. Да, думаю я, между ног, я знаю, и тут я слышу этот возглас на самом деле. Песня начинается заново и нарастает, как будто приближается. Она на самом деле приближается, она не у меня в голове, я оборачиваюсь, сзади к нам идет группа людей. Я вижу их еле-еле, это десять, двадцать мужчин и женщин, скрючившихся под дождем, завернутых в накидки, лежащие поверх их деформированных сгорбленных спин. Они поют о письке моей матери, голоса звучат устало, словно им уже наскучило нести эту весть и они предпочли бы идти молча. Некоторые, проходя мимо нас, заглядывают в окна, дорога узкая, так что идут они совсем близко, я вижу их пустые глаза, и вот уже они исчезли, поглощенные тьмой, как будто их никогда и не было, такая же процессия, какую я больше пятидесяти лет назад видел в Рейссене, дети, которые все это время странствовали по свету со своей песней и успели состариться и смертельно устать.

Паломники, господин. Мы сейчас на их маршруте.

Можешь их догнать?

Мы сразу же выезжаем, в свете фар падает косой дождь, и скоро перед нами из темноты выступают сгорбленные силуэты. Кто-то поправляет на себе накидку, под ней топорщится не безобразный горб, а рюкзак. Когда мы их обгоняем, они прижимаются к скале. Я спрашиваю, можем ли мы