Хороший сын - Роб ван Эссен

священник весны не делает. Скорее священник пройдет через игольное ушко…

Да-да, тут ты на высоте, с этим не поспоришь.

Священник редко приходит один. Пришел священник – раскрывай ворота…

Да-да, мы все поняли.

Священник лает, да не кусает. Священник от яблони недалеко падает. Если два священника дерутся за кость…

Да замолчи уже! Господи, сколько можно?

Простите, господин, я просто пытаюсь добавить легкости. Чтобы не чувствовать тяжести. Но если вам это не по вкусу… Может быть, господину больше придется по душе другой голос? Как я уже говорил, у меня большая коллекция, могу еще раз всех перечислить, может, среди них найдется кто-то, чей уровень серьезности больше подойдет вашему утонченному вкусу.

Или вообще без голоса, как тебе такая идея?

Я думал, мы с вами уже выстроили какие-то отношения, господин. Одна дурацкая шутка, и…

А зачем вообще нужен голос? Все же само по себе происходит. Мне ведь не нужно следовать инструкциям: поверните налево, поверните направо…

Нет, господин, это скорее нужно для того, чтобы вам было удобнее, чтобы сообщать вам о деталях поездки.

О деталях поездки? Да ты хоть раз сообщил мне что-нибудь о поездке? О деревнях и замках, мимо которых мы проезжали, или о памятниках, ты не рассказывал ничего, даже о пункте назначения молчишь.

Господин, позвольте возразить: все, о чем мы говорим, это детали поездки. Мы беседовали о ваших родителях: вы приезжали к ним каждую неделю, чтобы сходить в магазин.

И проверить, все ли в порядке.

Точно. Я бы хотел узнать об этом подробнее. Им никто, кроме вас, не помогал? Они были настолько беспомощны?

Да не то чтобы беспомощны… Они были не от мира сего, сами от него отвернулись, когда мы были маленькие.

Приведите, пожалуйста, пример, в чем это выражалось.

Я помню, как в то время объяснял матери, зачем существует срок годности; ей было неведомо, зачем на пакетах с молоком и на мясе пишут какие-то циферки. Но, разобравшись, она стала ревностно следить за ними, насколько хватало зрения. Ну-ка посмотри, говорила она, суя мне в руки пачку пахты[36], не прошел еще срок действия? Покупать им продукты я стал, когда они уже жили над тем домом престарелых, куда потом переселилась моя мать. Она каждый день мыла пол в ванной с тряпкой в руках, с ее-то больными коленями. Я купил ей тогда в Хёйзене швабру и специальное ведро. О, здорово, так и вправду гораздо проще, да, она видела такое у других и еще подумала: да, так удобнее. Но себе покупать не стала. Я сразу узнал эту манеру, как и в случае с ключом, который она спустя пару лет будет держать как маленькое колющее оружие…

Ключ, господин? Колющее оружие?

Я же тебе уже рассказывал? Все, что меня в ней раздражало, это были и мои привычки тоже. Как в случае со шваброй и ведром: увидеть у других, подумать, ой, как удобно, но продолжать при этом мыть пол, стоя на коленях. Все вокруг придумано в первую очередь для других, не для меня; чтобы этим пользоваться, чтобы иметь право это купить, нужно где-то состоять, а я нигде не состою; схемы и коды в руках у других. Я представляю собой обратный случай скупщика новинок. Но уж если освоюсь с чем-нибудь, буду пользоваться до самой смерти.

Это вы хорошо поступили, господин. А они когда-нибудь покупали вам швабру и ведро?

Мне?

Я имею в виду символически, нет, часть вместо целого, нет, это тоже не то. Я имею в виду в широком смысле слова, наверное.

Я понимаю, о чем ты. Нет, они такого никогда не делали. Я ими интересовался больше, чем они мной. Однажды я им рассказал, что хожу к психотерапевту, но они никогда больше к этому не возвращались. В монастырь они ко мне тоже могли приехать, это разрешалось, и они знали, что я там, но нет.

Ох уж эти родители, господин, я лучше и начинать не буду. Фраза, конечно, не моя, родителей у меня, как вы знаете, нет. И все же вы двадцать лет… Двадцать лет…

Да, я это с удовольствием обсудил бы с психотерапевтом, но на тот момент он уже много лет как умер.

И кроме него, других психотерапевтов во всем мире не найти.

Да. То есть нет. Конечно, можно было кого-то еще найти. Но его я знал.

Все хорошо, господин, я на вашей стороне.

Сначала я не думал, что все это затянется на двадцать лет. Я просто стал ездить. Когда мать после смерти отца переехала из той квартиры в дом престарелых, она уже не могла ходить в магазин, и нужно было, чтобы кто-то регулярно покупал ей продукты.

Я думал, что она в то время была счастлива, что о ней заботились и она ни в чем не нуждалась.

Нет, это уже потом, когда у нее началось слабоумие и она перешла в закрытое отделение. Сначала она много лет прожила в открытом отделении, в маленькой квартирке. Там ей было очень горько и одиноко. Она целыми днями сидела в кресле и ждала, пока кто-нибудь придет.

БЗЗТ. БЗЗЗТ. БЗЗТ.

В этом кресле, господин?

Да, в этом кресле. В кресле, которым она так и не научилась управлять. Она тогда еще смотрела телевизор, мы с сестрой купили ей большой цветной телевизор, там у всех были телевизоры, церковь уже совершенно спокойно к этому относилась, но пульт управления был для нее такой же морокой, как и панель управления креслом. Она смотрела «Новости» и еще в Великую пятницу «Страсти по Матфею», иногда я составлял для нее список передач, в одно время каждый день в семь часов вечера показывали получасовой фильм о природе, для нее это было как раз самое то. Тогда в следующий мой приезд она спрашивала: ну ты видел, этих обизян? До чего смешные! Она говорила с ошибками всю жизнь и научила этому меня, и много лет я говорил «одел куртку» вместо «надел» и «коклета» вместо «котлета». Однажды за столом сестра сказала ей, что надо произносить «котлета», и моментально получила за это пощечину – медлительностью в таких делах мать не отличалась. «Новости» она скоро смотреть перестала: все эти ужасы и несчастья, а она тут одна, в этом кресле, и поделиться не с кем. Ей приходило много писем от всяких христианских организаций, которые вели деятельность в странах третьего мира. Нужно же что-то с этим делать, говорила она, когда я приезжал, бедные детки, и она брала со стола конверты и спрашивала: тут тоже о детках, и тут? Кое-что я и вправду сделал: написал во все эти учреждения, чтобы они вычеркнули ее из рассылки. Надеюсь, что, перестав получать эти попрошайнические письма, она сделала вывод, что бедным деткам стало лучше, возможно также, что она не удостоила их более ни единой мыслью; в этой маленькой квартирке ее мир становился все меньше и меньше, а ее сознание – все путанее и путанее. Больше нельзя было налить ей что-нибудь из бутылки или упаковки, чтобы она не спросила недоверчиво, не прошел ли еще срок действия; ей стали досаждать навязчивые мысли, она стала повсюду видеть мужчин, которые вселяли в нее страх. Они прятались у нее в комнате, в углах, которые ей из кресла было не видно. Ей нравилось, когда я приходил, но, когда мне нужно было уходить, ей было ужасно тяжело. Она не хотела оставаться одна и чего только не придумывала. Когда подходило время прощаться, она с деланой радостью хлопала в ладоши, как, бывало, поступала раньше, в те редкие разы, когда вдруг придумывала что-нибудь сама, хоть и знала заранее, что остальным членам семьи ее план опять не понравится. А знаешь, что я сделаю? – говорила она, с сияющим видом глядя мне прямо в лицо, а я возьму и поеду с тобой. И через неделю повторяла то же самое, опять хлопнув в ладоши. Возьму и поеду с тобой. Все же так логично. Сын