Я всё ещё влюблён - Владимир Бушин

— Извини, Фридрих, — Маркс, переводя дыхание, уселся в кресло, — я не мог выехать из Лондона полуденным поездом, как рассчитывал. Видишь ли…

Но Энгельса уже не слишком-то занимало, почему его друг так запоздал, он все-таки приехал, он здесь — и это главное, и радость, встречи затмевала все остальное.

Они не виделись месяца три с половиной, с троицы, когда Энгельс, уже больной, приезжал недели на две в столицу по делам фирмы. А потом, по возвращении в Манчестер, проклятая золотуха так разыгралась, что пришлось бросить все дела и поехать, лечиться.

Он решился на это не сразу: с каждым днем все более отчетливо и грозно давал о себе знать приближающийся экономический кризис, и дел в конторе фирмы было невпроворот, да все, разумеется, самые неотложные и насущные. Может быть, он и вовсе не поехал бы или поехал позже, если бы не ото дня ко дню возраставшая настойчивость Мавра, если бы не его бесконечные укоры и запугивания возможными последствиями болезни.

— Как ты себя чувствуешь? — перебил Энгельс. — Дома все здоровы?.. Позволь, — в его голосе сразу прорвалась тревога, — а что это у тебя со лбом?

В правой верхней части лба Маркса было довольно большое синевато-красноватое, по краям уже с желтизной пятно. Оно смягчалось смуглостью кожи, и в первые торопливорадостные мгновения встречи Энгельс не заметил его.

— А это я несколько дней тому назад, по дороге в музей, упал и ударился головой о тумбу, — Маркс потрогал рукой пятно, показывая, что теперь уже все в порядке и волноваться нечего.

— Да как же ты мог! — страх, досада и даже возмущение слышались в голосе Энгельса. — Наверное, торопился сверх меры?

— Ах, оставим это, — замахал руками Маркс. — Мои домашние все здоровы, а ты лучше расскажи о себе. Ведь сегодня ты у нас болящий. В последнем письме ты писал… Да! Чуть не забыл — тебе письмо от моей жены.

Он достал из внутреннего кармана сюртука аккуратно сложенный плотный листок бумаги и протянул его через стат.

— Надеюсь, можно прочитать потом?

— Нет, читай сейчас.

— Да потом, на пароходе, не спеша…

— Нет, сейчас.

Фридрих развернул листок. «Дорогой г-н Энгельс! — быстро побежал он глазами по отчетливым, ясным строчкам. — Мы все так рады, что Вам снова стало лучше и что Вы чувствуете себя окрепшим. Но Мавр стоит все же на своем, что истинное средство от Вашей болезни — более продолжительное употребление железа… Все современные врачи применяют железо и ставят его выше рыбьего жира…»

«О господи! — мысленно взмолился Энгельс. — Он и жену вовлек в эту дискуссию о железе и рыбьем жире…»

Дискуссия велась давно, с первых дней болезни. Сам больной считал, что медицина, как и всё на свете, подвержена моде, что с некоторых пор возникла, в частности, мода сводить все недуги к недостатку в крови железа и что ему гораздо больше помогает отличный норвежский рыбий жир, а главное — морские купания. Маркс находил такой взгляд легкомысленным.

«Гулять, развлекаться и ничего не делать, — дочитывал Энгельс, — это так же необходимо, как употребление железа».

— Очень милое письмо, — сказал он сквозь зубы. — Завтра же, как только приедем на Джерси, напишу ответ… Ну а сейчас давай, наконец, выпьем за встречу.

— А тебе не кажется, — многозначительно проговорил Маркс, — что прежде следует еще кое-что заказать?

— Как? — изумился Энгельс. — Ты находишь, что тут чего-то не хватает? Вероятно, омаров? Я знаю, ты их любишь, но сегодня омаров нет — кризис добрался и до них, как объяснил мне лакей.

— Нет, я печалюсь не об омарах, — покачал головой Маркс и решительно, как приговор, изрек: — Тебе нужно съесть ростбиф!

Энгельс понял истинные побуждения друга и рассмеялся:

— А вместо вина я должен пить рыбий жир!

— Ты напрасно так беззаботно смеешься, — поднял палец Маркс. — Опираясь на всю новейшую французскую, английскую и немецкую литературу, которую я теперь прочитал в связи с твоей болезнью, я утверждаю, что там, где рыбий жир оказывает действие через три месяца, железо действует через три недели.

— Ради твоего удовольствия, Мавр, я готов заказать и съесть даже живую змею, но, к сожалению, уже поздно, и мы должны спешить.

— Ты побывал на двух курортах, немного отдохнул, немного почувствовал себя лучше и уже, как я вижу, успокоился, смеешься. А между тем перед отъездом сюда — из-за чего и опоздал на поезд — я заходил в немецкий госпиталь к доктору Лихтенбергу…

«О-о-о! — издал в душе стон Энгельс. — Мало ему Харви, Фрёйнда, Аллена и других эскулапов, авторитетом коих он неустанно бомбардирует меня… Теперь еще какого-то Лихтенберга выискал! Вместо того чтобы как следует лечить ссадину на своем лбу…»

— Лихтенберг, — проникновенно продолжал Маркс, — очень умный человек. И он сказал мне, что принимать железо необходимо даже после окончания курса лечения.

— Очень? — насмешливо спросил Энгельс.

— Что? — не понял Маркс.

— Лихтенштейн действительно очень умный человек? — Энгельс едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

— Не Лихтенштейн, а Лихтенберг! — вспылил Маркс. — Да! Это очень умный человек! Во всяком случае, гораздо умнее, чем твой всезнайка Хекшер!

Энгельс расхохотался.

Немецкий эмигрант Мартин Хекшер был врачом, лечившим Энгельса.

В своем лондонском одиночестве Карл ревновал Фридриха почти ко всем его манчестерским друзьям и знакомым. Но Хекшер, может быть, потому, что Энгельс доверил этому человеку столь важное и интимное — свое здоровье, вызывал у него особенно неприязненное чувство, близкое к недоверию. Он считал Хекшера виновным и в том, что болезнь не была своевременно обнаружена, опознана, и в том, что она так затянулась. Ведь Фридрих, возбужденно рассуждал Карл, никогда ничем серьезным не болел, он отличный наездник, любит плавать, отменно фехтует — и вдруг…

Бальному было, конечно, приятно видеть заботу и беспокойство друга, но, встречая в его письмах выпады против Хекшера, он смеялся и каждый раз не переставал удивляться тому, что ревность может ослепить даже такую светлую голову.

Хохот Фридриха подействовал на Карла отрезвляюще. Он понял, что переборщил, и тоже улыбнулся.

— Между прочим, — сказал Энгельс, наливая вино, — я еду на Джерси по настоянию именно Хекшера. Самочувствие у меня вполне хорошее. Видимо, мне удалось утопить злодейку золотуху еще в Ватерлоо, в волнах Ирландского моря, но мой врач находит, что месяца в Ватерлоо и трех недель на острове Уайт для меня все-таки недостаточно, и требует, чтобы теперь я продлил отдых и лечение где-нибудь в более южных местах.

— В таком случае, — смилостивился Маркс, принимая бокал, — твой Хекшер явно прогрессирует.

— Ты знаешь, — Энгельс еще раз внимательно всмотрелся в пятно на лбу друга, — я был уверен, что золотухой болеют только дети. И вдруг она прицепилась ко мне на тридцать седьмом году жизни!

— А я думал, — Маркс уловил беспокойный взгляд собеседника, — что расшибать лбы — это тоже в основном детская привилегия, но вот… — Он хлопнул себя по лбу ладонью, чтобы еще раз показать: все в порядке.

Это, видимо, в самом деле окончательно успокоило Энгельса.

— Жаль, что ты не смог приехать ко мне на Уайт, — он поднял вспыхнувший рубином бокал, — но уж теперь-то, на Джерси, мы отведем с тобой душу… За встречу!

— За встречу!

Как только пароход отчалил, почти все пассажиры ввиду позднего времени стали расходиться по каютам. Но друзьям хотелось еще побыть на палубе. В ресторане они так и не успели сказать друг другу ни о чем важном. Поэтому теперь, едва остались одни, Энгельс взял Маркса под руку и, увлекая его вперед, спросил:

— Ну так как же все-таки твои дела?

Маркс ответил не сразу. Видимо, ему не хотелось говорить сейчас об этом. Они молча прошли несколько шагов. Наконец, отвернувшись в сторону и глядя сквозь ночную осеннюю тьму на удалявшиеся огни Брайтона, он сказал:

— Через полгода мне исполнится сорок лет. И вот в преддверии этой уже далеко не пустячной даты не остается ничего другого, как признать, что я совершенный неудачник.

— Ну, ну, это ты оставь! — Энгельс протестующе потряс его локоть.

— Действительно, Фридрих, ты посуди сам, — Маркс повернулся, и глаза его гневно сверкнули. — Этот Дана вот уже несколько недель присылает мне ежедневно «New York Daily Tribune», очевидно, с единственной целью: показать мне, что они ничего из посланных мною статей больше не печатают. За все это время появились лишь какие-то жалкие сорок строк о маневрах Французского банка… Эти бесстыдники около четырех лет печатали все мои статьи от своего имени, как редакционные. Тем самым им удалось вычеркнуть из памяти американцев мое имя, которое уже начало пользоваться там известностью и могло бы позволить мне перейти в другую газету. И какой я осел, что столько лет давал этим молодчикам слишком много за их деньги!