Я всё ещё влюблён - Владимир Бушин

— Я бы и не поверил, если бы собственными глазами не видел этого господина и собственными ушами не слышал его речей.

— Ты его выгнал? — Женни с ее тонким чутьем к смешному, очевидно, уже нашла в случившемся какую-то и комическую сторону.

— Конечно.

— Напрасно! Ты дал маху! Надо было ему вежливо сказать, что такие подарки ты не принимаешь, а вот, мол, если бы к дню твоего ангела организовали ограбление Лондонского банка…

— Женни, ты можешь шутить?

— Что же, и мне надо сделаться такой мрачной, как ты, от бредовой болтовни этого сумасшедшего? Нет, я бы непременно потребовала от него в доказательство преданности и верности ограбить Английский банк, если не сейчас, то хотя бы к твоему пятидесятилетию. Но лучше, конечно, сейчас. Как бы нам это пригодилось!

— Видишь ли, — Маркс уже слушал жену невнимательно, — страшно то, что еще так много людей даже среди искренне мнящих себя революционерами, борцами за социализм, для которых все очень просто. Им хочется отсидеться вдали от революционной борьбы — они сочиняют удобную теорию; им вздумалось учинить революцию — они собирают за границей добровольческий легион вторжения или добиваются на это дело займа в два миллиона долларов; им просто в подарок обожествленному идолу поднести даже восстание! Если мы создадим социалистический рабочий Интернационал, то я уверен, эти люди захотят одному его конгрессу подарить забастовку, другому — восстание, третьему — вторжение в страну, которая покажется им недостаточно революционной, и так далее. Им все просто!

— Ты прав, Карл, таких людей много, — согласилась Женни. — Но я думаю, после твоего «Капитала», — она ласково улыбнулась, — их станет меньше. Поэтому собирайся, я провожу тебя в библиотеку. Тебя ждет работа.

— Да, пошли, — сказал Маркс, собирая бумаги, — меня ждет работа.

Прощаясь с женой у дверей Британского музея, Маркс спросил:

— Так ты думаешь, что по «Капиталу» не будут справляться о пятнах на Солнце или о жизни на Марсе?

— Хотелось бы надеяться, — одобрила Женни мужа и, отойдя два шага, помахала ему рукой.

Глава вторая СЕРЕБРО ГРАФОВ АРГАЙЛЬ

Маркс играл в шахматы с Ленхен.

Женни стояла за креслом мужа и, положив тонкую белую руку на его иссиня-черные волнистые волосы, следила за игрой. Положение Карла было трудным. Он горячился и нервничал. Вдруг в прихожей раздался звонок. Не спеша сделав очередной ход, Ленхен пошла открыть дверь.

— Женни, а ведь я проигрываю, — не отрывая глаз от доски, проговорил Маркс.

— Вижу, — ответила жена. — И вчера ты проиграл.

— Вчера? Нет! Вчера я выиграл!

— Нет, проиграл, — мягко, но настойчиво повторила Женни. — Это в воскресенье ты выиграл.

— Разве?

— Да, в воскресенье. И не в шахматы, а в шашки. Там ты гораздо сильнее.

— Женни, а ты не скажешь Ленхен, если я вот эту пешечку чуть-чуть подвину?

— Как тебе не стыдно, Карл? — тонкая рука утонула в черной львиной гриве и слегка дернула ее.

— Ну, я же, конечно, шучу, — сказал Маркс и все-таки протянул руку, чтобы подвинуть пешку.

Рука Женни опустилась на его руку.

— Перестань дурачиться, Карл. Я хочу поговорить с тобой о деле.

— О каком? — Маркс взял своего короля и положил его на середину доски в знак того, что сдается.

— Ты знаешь, что завтра нам нечего будет есть?

— Во-первых, — Маркс обернулся к жене и взял ее руки, — это, мой друг, еще недостаточная причина, чтобы твои глаза были так печальны. А во-вторых, ты преувеличиваешь.

— Нисколько!

— Не падай духом. Что-нибудь придумаем.

— Но что можно придумать?

— Давай заложим в ломбард какую-нибудь вещь.

— Карл, милый, оглянись вокруг себя. Где ты видишь такие вещи, которые заинтересовали бы лондонский ломбард?

— Неужели ничего такого у нас не осталось?.. Вот не думал!

— Конечно, нет. — Женни сокрушенно покачала головой, постояла минуту, задумавшись, и вдруг тихо сказала: — Впрочем…

В ломбарде было много народу, и Маркс обрадовался этому, надеясь, что не привлечет к себе чрезмерного внимания. Он пристроился в хвост очереди и стал незаметно разглядывать людей, которых привела сюда нужда… Бледная, плохо одетая девушка. Она так пуглива и стеснительна, что сразу видно: пришла впервые. А вот старик, должно быть давно уже изучивший все тонкости заклада. Он ни на кого не смотрит. Ему все безразлично. Рядом с ним еще не старая женщина со следами не совсем увядшей красоты на гордом лице. Она, наоборот, со всеми заговаривает, словно оправдываясь, объясняет, почему и как попала сюда: муж почему-то невзлюбил давно висевшую в гостиной картину и велел ее выбросить… Женщину все слушают, сочувственно качают головами; но она видит, что ей никто не верит. Маркс отворачивается — так больно смотреть на это красивое, гордое лицо, которое искажают ложь и унижение…

— Что у вас? — наконец слышит Маркс безжизненный тихий голос.

Маркс кладет на прилавок набор столового серебра. Старичок оценщик медленно перебирает ложки, ножи, вилки, легко касаясь их чуткими бледными пальцами. Затем он сгребает все это и, ни слова не сказав, скрывается за низенькой коричневой дверью. Проходит почти четверть часа, пока он возвращается и говорит:

— Вам придется подождать. Ваш набор требует тщательной оценки. Им занялся старший оценщик.

Маркс отходит в сторону и ждет. Проходит десять минут, двадцать… Внезапно дверь с улицы распахивается и входит сержант полиции. Оценщик встает со своего табурета и голосом, неожиданно обретшим силу, кивнув головой на Маркса, говорит:

— Этот!

— Прошу следовать за мной, — важно произносит полицейский.

— В чем дело? — удивляется Маркс.

— Сейчас разберемся. Идите.

Публика начинает шуметь. Раздаются голоса:

— Кто бы мог подумать? Такая благородная внешность!

— Не верьте никогда внешности!

— Какой ужас!

Маркс, полицейский и оценщик проходят через ту же коричневую дверь и оказываются в небольшой, плохо освещенной комнате. На столе лежит принесенный Марксом набор. Полицейский берет ложку, внимательно разглядывает ее, потом спрашивает:

— Ваше имя, сударь? Род занятий?

— Карл Генрих Маркс. Доктор философии, публицист, литератор. Я прошу немедленно объяснить мне причину моего задержания.

— Причина та, — неторопливо отвечает полицейский, — что вы подозреваетесь в присвоении чужой собственности.

— Я?

— Да!

— Какой собственности?

— Вот этой, — с вилкой в руках выскакивает вперед старичок оценщик. — Вы слишком неопытны и торопливы. Вы не заметили впопыхах, что здесь стоит герб графов Аргайль… Этим ложечкам-вилочкам лет триста, не меньше, Только вот не пойму, что на них написано.

Все наконец поняв, Маркс улыбнулся. Это злит полицейского и особенно старичка.

— Над чем вы смеетесь? — спрашивает полицейский.

— Над прозорливостью этого господина, — Маркс кивает в сторону оценщика и снова улыбается. — Ложечки в самом деле очень старые.

— Объясните все как есть.

— Что ж тут объяснять! Моя жена со стороны бабки, матери отца, происходит из древнего шотландского рода Аргайль. Это серебро ее приданое, и на нем вы можете видеть их девиз: «Справедливость — мой приговор». По-моему, неплохой девиз.

— Слишком просто, молодой человек! — не унимается оценщик. — Кто вам поверит, чтобы женщина графского рода вышла замуж за какого-то публициста…

— Видите ли, — Маркс еще продолжает улыбаться, — среди предков моей жены было немало странных людей. Например, дед Филипп Вестфален (отец ее отца) отказался от звания генерал-адъютанта, которое ему хотели пожаловать. А еще раньше один из графов Аргайль был сожжен на костре как участник восстания за независимость Шотландии. Спустя двадцать пять лет другой Аргайль за такую же странность был обезглавлен на рыночной площади Эдинбурга…

— Я могу допустить даже это, — перебил, желчно скривясь, старичок, — но чтобы женщина графского рода вышла замуж…

— В роду моей жены, — перебивает, в свою очередь, Маркс, — и среди женщин встречались большие чудачки. Женой упомянутого Филиппа Вестфалена, который был прекрасным полководцем, но совершенно безродным человеком, рядовым бюргером, стала не кто-нибудь, а дочь знатного барона, наследница тех самых Аргайлей. Так что моя жена, урожденная баронесса фон Вестфален, лишь последовала чудаческим традициям своего рода.

— Выйти знатной женщине за полководца, хотя бы и безродного, это вполне понятно, — продолжал клокотать старикашка, — ибо полководцы не бывают бедняками. Но за пу-бли-циста?.. — он опять так скривился, что на лице его стало невозможно различить, где рот, где нос, где глаза.

— Сударь! — гневно прерывает Маркс, терпение которого наконец лопнуло. — Через ваши руки проходят многое, но все-таки мир несколько шире вашего ломбарда, и в мире есть вещи, которые вам никогда не приносят в заклад и о которых вы поэтому не имеете никакого представления.