Я всё ещё влюблён - Владимир Бушин

— Это был дерзкий рыцарь, горячая голова, — сказал Либкнехт.

— Да, пылкая, смелая, пламенная натура, никогда не поддававшаяся заботам повседневности! — добавил Маркс. — Но вместе с этим — критический ум и тонкий юмор, оригинальная мысль и наивное добросердечие. — Маркс помолчал и при полной тишине закончил: — Я думаю, Шекспир не мог бы найти лучшего прообраза для своего отважного и благородного рыцаря Перси Хотспера… Да, это был поистине Перси Хотспер нашей партии…

И едва он произнес последние слова, как в прихожей послышался невероятный шум, голоса, изумленно-радостный крик Ленхен, а через несколько мгновений дверь с грохотом распахнулась, и в кабинет влетел хохочущий Конрад с повязкой на голове.

Оказывается, сразу после своего ответного выстрела Виллих и его секунданты поспешно удалились. Они видели, что пуля попала в голову, и решили, что Шрамм убит. У них имелись тем большие основания так думать, что врача на дуэли не было…

— Да, мы тебя тогда уже совсем похоронили, — разливая вино, сказал Энгельс.

— Это были не единственные мои похороны, — засмеялся Шрамм. — Дайте-ка я все-таки встану и покажу вам кое-что.

— Может быть, не стоит?

— Нет, нет, встану, покажу. И потом — не могу же я пить херес лежа. Это оскорбительно для прекрасного вина.

Он спустил с кровати бледные, исхудавшие ноги, накинул шлафрок и нетвердой походкой добрался до письменного стола. Там отыскал какую-то папку, раскрыл ее и достал несколько газет.

— Вот шестилетней давности «Кёльнская газета» с сообщением о том, что я утонул в Ла-Манше, — сказал он, сдвигаясь со своим креслом к гостям и протягивая им газеты. — Подумать только, хотели отправить меня к праотцам, еще когда мне не было и тридцати!.. А это совсем недавнее «Новое время», выходит в Нью-Йорке на немецком языке. Тут даже некролог. Послушайте, — он взял газету и трагически-торжественным голосом стал читать: — «В Филадельфии от легочной болезни на тридцать шестом году жизни скончался известный деятель немецкого рабочего движения Конрад Шрамм. От нас ушел человек, все помыслы, все силы, вся жизнь которого…» Тьфу ты, черт! — выругался Шрамм и швырнул газету на стол. — Даже смерть человека не может заставить этих газетных крыс сказать хоть одно живое слово… Давай, Энгельс, лучше выпьем наконец!..

— За твое здоровье! — Маркс и Энгельс подняли бокалы.

Бокал Шрамма был налит только до половины, но он, вопреки ожиданию, не протестовал. Гости видели, что оживленность и веселость хозяина порой переходят во взвинченность, что на всю его порывистую, юношески стройную фигуру уже наложила свою печать тяжелая болезнь.

— Вы вообразите только, — поставив бокал, взмахнул рукой Шрамм, — я в Филадельфии. Дела мои плохи, но уж не настолько, чтобы меня хоронить. И вот однажды мне сообщают, что сегодня в «Новом времени» мой некролог. Я, естественно, одеваюсь и иду на улицу, чтобы купить газету. Подхожу к газетчику, вижу у него «Новое время» и даже некролог вижу, но тут обнаруживаю, что у меня нет денег. Я знаю, что и дома нет. Представляете положение: «известный деятель немецкого рабочего движения» не может купить свой собственный некролог! Ведь при моем знании четырех языков, умении довольно прилично разбираться в торговом деле, при хороших рекомендациях я так и не смог получить хотя бы самое дрянное место в этой свободной Америке.

— Ну, и как же с газетой? — спросил Энгельс.

— Пришлось все рассказать газетчику. Он, конечно, не поверил, должно быть, счел сумасшедшим и из опасения дал два экземпляра.

Энгельс еще налил хереса — Марксу и себе полные бокалы, а Шрамму лишь треть, и тот снова не протестовал.

— А, однако же, согласитесь, друзья, — все не умолкал Шрамм, — что на свете не так уж много людей, которые при жизни удостаиваются некрологов.

— Кажется, такое случалось с Талейраном, — заметил Маркс.

— С Талейраном! — едва ли не возмущенно воскликнул Шрамм. — Так ведь он прожил чуть не девяносто лет, а мне еще только будет тридцать шесть… И вот после всего этого, господа, — он встал, опираясь одной рукой о спинку кресла, а другой сжимая бокал, — после того, как меня не разнесли ошалевшие лошади, не подняли на штыки датчане, не застрелил Виллих, не сгноили тюрьмы, после прижизненных некрологов — после всего этого мне бояться чахотки, или, как ныне стали говорить, туберкулеза?..

Шрамм, видимо, почувствовал себя хуже и лег в постель. Некоторое время все молчали. Потом уже совсем спокойным и словно усталым голосом он спросил:

— Скажите, друзья, а вы все еще сердитесь на меня за ту антверпенскую дуэль?

— Ведь ты знаешь, — ответил Маркс, — что Виллих и Техов печатно обвинили нас с Фридрихом в том, будто мы натравливали тебя на Виллиха и сознательно вызвали вашу ссору, будто у нас была коварная и жестокая мысль — посредством этой дуэли устранить своего политического противника, то есть его, Августа Виллиха. А Карл Фогт, как я слышал, повторяет и распространяет эти вымыслы и ныне.

— Какой вздор! — Шрамм ударил кулаком по одеялу. — Жаль, что погиб мой секундант Мисковский. Он рассказал бы… Когда мы с ним явились на место поединка, Виллих и его секунданты уже выбрали площадку и отмеряли расстояние. Виллих первый занял исходную позицию. Когда я пошел на свое место, Мисковский остановил меня и сказал: «Смотри, твой противник стоит в тени, а ты будешь на прекрасно освещенном месте. У него гораздо лучше позиция, чем у тебя». Я в ответ только махнул рукой и сказал: «Пусть будет так!..» Энгельс, дай мне еще хереса, я выпью за погибель этих негодяев.

— Нет, хватит.

— А как мы сделали свои выстрелы! — Шрамм не обиделся на отказ и вроде бы тотчас забыл о хересе. — Когда его секундант Техов подал команду «Сходитесь!», я, не целясь, выстрелил просто в сторону Виллиха и, конечно, не мог в него попасть. А он медленно подошел к самому барьеру, тщательно прицелился и бабахнул в мою разнесчастную голову. Вот, до сих пор метка, — он провел пальцами по длинному шраму с левой стороны широкого лба. — Если бы на один сантиметр поточнее — и все, и о Конраде Шрамме появился бы лишь один-единственный некролог, а «Кёльнская газета» и «Новое время» остались бы без работы…

— Видишь ли, дело не только в бессмысленной опасности, которой ты подвергал свою жизнь, — сказал Маркс, — или в клевете на нас с Фридрихом. Дуэль сама по себе — пережиток пройденной ступени культуры.

— Мавр! — укоризненно воскликнул Шрамм. — Ты что же, принципиальный противник всякой дуэли? Но ведь и сам дрался, и Фридрих, и ваш лучший друг Вольф…

— Лупус? — перебил Энгельс. — Нет, Лупус не дрался. Он лишь вызвал однажды на дуэль Карла Фогта, когда тот произнес во франкфуртском Национальном собрании — они оба были его депутатами — клеветническую речь против только что закрытой «Новой Рейнской газеты». Но до дуэли дело не дошло. Фогт отказался стреляться, его шкура слишком-де драгоценна отечеству, чтобы подвергать ее такому риску.

— Но все-таки он вызвал! — Шрамм ткнул пальцем воздух перед собой. — И дуэль не состоялась не по его вине…

Маркс видел, что Шрамм ждет от него ответа, который до конца разъяснил бы дело.

— Я ставлю дуэль, — сказал он, — всецело в зависимость от ситуации в том случае, что к ней можно прибегнуть в виде исключения при крайних обстоятельствах. В случае с Виллихом обстоятельства были вовсе не таковы.

— Но он же наглец!

— И все же дуэль тут была совершенно неуместной. Два члена Центрального комитета Союза коммунистов едут из Лондона в Антверпен с единственной целью — продырявить друг друга… Времена слишком серьезные, чтобы заниматься подобными вещами.

— Ну а если бы тебя вызвали на дуэль?

— Скорей всего, я бы в ответ только посмеялся.

— Но все стали бы говорить, что ты трус!

— Плевать мне на это. Я люблю повторять слова Данте: «Иди своей дорогой, и пусть люди говорят все, что им угодно».

— И ты поступил бы так же? — Шрамм повернулся к Энгельсу.

— Конечно, — пожал плечами тот. — Если, разумеется, не будет каких-то особых, исключительных обстоятельств, о которых говорил Мавр.

— Но что вам дает такую спокойную уверенность?

— Что? — Маркс взглянул на Энгельса и продолжал далее как бы от лица обоих: — Дуэль не нами придумана, мы заимствуем ее у привилегированного класса. Требование разных господ, чтобы столкновения с ними разрешались непременно путем дуэли, как принадлежащей им привилегии, необходимо беспощадно высмеивать. Признавать такое требование было бы прямо контрреволюционным. Наша партия, конечно, не может его признавать.

— Я восхищаюсь тобой, Мавр! — Шрамм протянул руку Марксу. — Даже к дуэли ты умеешь подойти с точки зрения революции и партии.

— Потому он и Маркс, — сказал Фридрих.