Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

«Зато што ль получил вот это?»

И тут же сам себе ответил:

«Нет, не за это. А за то, что много, много раз убил!..»

Не сказал он этого словами, но показалось, будто эхо по глубине прудов пошло в леса и всюду там звучало — пело, как в пустом великом храме:

«Уби-ил!..»

«Ну, што же — вот и получай награду, живи заместо князя в замке! Княгиня отсидится, попривыкнет — замуж за себя возьмешь…»

«Насмешки это, — сам над собою насмехаюсь — больше ничего!..»

И вспомнил про Илью Иваныча, про зятя: убил ли он еще кого-нибудь на воле? Ведь получил же волю, ежели не умер.

«А Анисья?..»

«Вот! Вот это самое давно гвоздем вколачивается в голову, да было некогда все вспомнить: ведь у нее ребенок был! Если жив — теперь десятый год. Арестаненочком она звала его. Видал его уже по третьему, как волю получил…»

«А-а!.. Все это прошло — минуло, кровавою стеною отгорожено. Пусть растет — один. Такой отец ему не радость. Да и Анисья — баба уж теперь — немолодая — сердца не согреет и разбойника не сможет обнимать. Нет, не это гложет душу!..»

«Нет, вот про главное, про главное!.. Кого спросить, кому доверить эту всю изголодавшуюся душу? Нельзя так жить, ничто не радует, не веселит, и нету никакой дороги дальше! Больше идти некуда, и незачем… Край!.. А у края яма — темная, без дна и без скончанья…»

«Имя што ль опять переменить? Уйти куда-нибудь подальше, жениться на молоденькой поповне и… Что же?.. Разводить свиней, как Евстигней, отдавший жизнь за своего кабана?..»

— Тьфу! — звучно сплюнул атаман, потому что стало самому противно про такое думать. — Грабил, грабил, сколько душ невинных загубил. На днях священника под виселицу подвел, и Евстигней погиб по этому же делу, и Клаву силою Терентий взял, расхвастался вчера под веселую руку, скотина! И вдруг, на свиньях помириться?..

«Да, што же я за гад, за сволочь такая?»

— Петлю! Вот мне и награда — знак отличия, — сказал он вслух.

Лошадь повела ушами, точно слушая и соглашаясь весело:

«Вот, дескать, это верно. Животина, лошадь, судит правильно!..»

И снова покосился Лихой на дворец, который теперь казался ему страшным великаном, белым зверем, многоногим, многоглазым — черт его оборет! Вымести все комнаты и то, сколько надо слуг-лакеев. Подожги — еще гореть не станет, — каменный! Живи в нем — бейся головой о каменные стены. Тюрьма великая!

«А для чего поджечь? Построить-то такой, небось, ума не станет, и трудиться не захочешь, а спалить готов? Люди трудились, строили!.. Тысячи, поди, людей рабочих тут работало!..»

«Петля! Петля, петля!» — выбивали четкие копыта лошади, шедшей легкой и веселой ступью.

Вспомнил, что и не спится ему в замке. Кажется, что мертвый князь приходит, ищет и зовет княгиню.

Уходил Лихой из гулкой комнаты к Пяткову, спавшему с двумя солдатами в саду, в беседке. Там было немного легче, и хоть под утро он засыпал.

В первый день нашли в замке потайной винный погреб. Пил Лихой много, но вино было какое-то не пьяное. С вина совсем сон потерял. Адъютанту в морду дал. Пяткова чем-то разобидел, но думы тяжкой не заглушил, а только еще больше растравил душу. Ходил по лагерю и заметил, что армия его более чем наполовину расползлась. Оставшихся долго ругал за то, что в парке лошадей пускали на пастьбу. Лишь бы не сторожить! И слышал, как ворчали за спиной:

«Жалеет сад. Купил его што ль? Завоеватель!»

Хотел найти такого подкопщика, да голова не тем была занята.

Потом старался обмануть себя. Играл с солдатами в городки. Какую-то игру нашли в саду — не поняли, что за игра: долго гадали, обсуждали, не додумались. Со зла пинком сломал ее, как хулиган-подросток.

Катался по пруду на лодке, но, проплывая мимо замка, увидал лицо княгини — или только показалось? — и поспешил заплыть в камыши, бросил лодку, даже к месту не хотел пригнать.

Вникал в штабные занятия, но почуял сразу, что даже штабные писаря были куда доточнее его по части грамоты — нахмурился, сделал вид, что рассердился, крикнул:

— Бестолковщина у вас тут! Дурацкие порядки!

И как-то сразу прошла всякая охота думать про бои, про наступления, про «стратегию». Придет пора — тогда подумает и извернется и, понятно, прежде всего, замок доведется бросить. А пока что на досуге надо главное обдумать. А что главное? Еще и сам сказать себе не мог — что оно такое душу распирает — камень этот стопудовый?

Теперь, второй уж день, с тех пор, как услыхал, что княгиня стала пищу принимать, немножко отлегло. Велел коня себе седлать — стал ездить по имению, прогуливаться. Думать.

«Дурак! Болван! Наверное, солдаты и все мужики смеются: экой, дескать, новый князь тут завелся!»

«Петля! Петля! Пули не достоин. Петля! А через петлю в ад ворота! В аду кромешном, нескончаемом, награда ждет на веки-веки-вечные!..»

Вдруг соскочил с коня, ударил его плеткой ни за что, но с силой и, когда конь ускакал куда-то по дороге, Лихой свернул в первые попавшиеся мелкие кустарники, упал грудью на землю и первое, что понял: через много-много лет услыхал запах полыни. Взглянул на землю — так и есть: под самым носом — тоненькая, серо-голубая веточка степной полыни. Вот пахнуло родиною как прекрасно! Это там такие запахи, когда был в ямщиках, на поле спал, на тройках по степи скакал.

«Ну, Господи же, Господи! За што же Ты судил мне лиходеем сделаться?..»

И собачьим, долгим, безобразным воем завыл он, страшный победитель князя, атаман Лихой — Микула Петрованович…

Года два или более тянулся маскарад княгини. Бегства из страны в страну, скитанья под чужими именами — из села в село или из разбитого монастыря в глухую тайную обитель. И все это — под знаком страха, не только за свою, но главное, за жизнь их, мужа и ребенка. Сколько раз был близок тот или другой, но случаи так фантастичны, а потери нитей и путей к ним были так до ужаса просты или до издевательства случайны. Любовь к отчизне, к ее чести оторвали от нее мужа, а страх потерять сына уводил ее какими-то предательскими, лживыми тропинками все дальше и дальше.

Ах, можно ли все это рассказать? Подобное случилось с тысячами, с тысячами матерей и жен, невест, сестер и дочерей, по лицу земли рассеянных и непрерывно ищущих, и до сих пор, родных и близких, часто без успеха, но всегда — с неугасимою, чуть тлеющею искоркой надежды.

Нужно ли рассказывать, как она рассталась с маленьким ребенком? Рассталась для того, чтобы, если убьют ее, то не убили бы его, малютку. Только на ночь, чтобы в разных местах перейти огневую линию, доверила она его вернейшей няне, но и вернейшая из вернейших няня, испугалась грохота орудий и попутных смертей и не решилась сразу, опоздала на день, а когда решилась и прокралась, то княгини не нашла в условленном месте, и решила, что та предала ее. А княгиня вновь переодетая уже вернулась через ту же огненную линию, искать ребенка, но не нашла ни няни, ни ребенка. А няня бросила ребенка в пастушьей хижине и пропала без вести, а чей, откуда, как попал ребенок — разве он расскажет? Было ему девять месяцев, и одет он был, как одевают своих маленьких беднейшие крестьяне. И вот старик-слуга искал ребенка и нашел, оставил пастуху и пас его пастух два года, а старик наведывался и надеялся, и верил, что вернется мать-княгиня. И вернулась. Но верный ли слуга старик не понял, княгиня ли ему не верила, только два года исканий, и стремлений, и тревог, и оскорблений истощили сердце, надломили веру матери и женщины. Имеет же предел и сила веры и надежды материнской!

И вот упала женщина на плечи старого слуги, потеряла чувства, потеряла память, волю, всякие надежды и желания жить и мыслить, но зато нашла она первый, за два года бестревожный, крепкий сон. А во сне пришла и вера, а во сне явились и желания, и вернулись кой-какие силы. Через полные сутки слишком, в недоуменном возбуждении, под черным бархатным шнурочком усиков, на оживших и порозовевших губах появилась слабая улыбка ласкового материнского доверия.

— Кирилыч! Милый! Ну, где же он?

И помолодели, ожили, порозовели смуглые щеки.

По улыбке хитрой, по знаку строгой осторожности, по грубоватому укору старика — совсем поверила.

— Нельзя же сразу вот сюда тебе и приводить его! — даже передразнил ее голосом и руками разгреб воздух загордившийся слуга. Знал, какую ветку жизни в секрете своем держит, и стегнул этой веткой без страха по княгине. — Потерпи! Сперва сама-то оклемайся…

И вот стала она пищу принимать.

Спустила шторы окон, но свету было так много в комнате, так ослеплял он зрение, что не могла переносить его. И не могла видеть парка, а в парке «этих» людей, не хотела слышать их голосов, но хотела только думать об одном теперь, о нем, о ветке жизни масленичной, об отросточке и продолжении жизни своей бесконечно-вечной. И уже не думала о жизни в замке, а только лишь о тихой, тайной келейке в лесу далеком, в какой-либо чужой-чужой, неведомой стране, но только знать, что есть он и живет ее невинный, беззаботный пастушоночек.