Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

— Молчи, сволочь! Я те Бога покажу-у!

И тут же оба вытянулись и встали по уставу.

Из монастырской ограды шла кучка красных командиров, а впереди шел жиденький человек в белой рубахе и в черных выпущенных брюках. По бокам его, на низко оттянутом поясе, висели два револьвера, а в левой руке размахивался портфель, пышный, как подушка. Видно было, что он тут самый главный, так, как один из командиров, высокий настоящий офицер шел возле него почтительно, почти бочком и, говоря, наклонялся, прикладывая руку к козырьку.

Маленькому был неприятен этот большой рост и он недружелюбно поднимал свое лицо кверху так, что его военная фуражка съезжала на затылок. А так как волосы у него были длинные, как обычно носят поэты, музыканты и художники, то бритое, бледное и нервное лицо его напоминало лицо женщины. Он шел быстро, сгорбившись, широко размахивая правой рукой и беспокойно бегая глазами по сторонам.

— Пора понять, товарищи, мои задачи! И они вовсе не мои, не личные. За мною стоит пролетариат всего мира. Следовательно, я не могу поступаться его интересами из-за каких-то десяти монашек!

— Но, товарищ политком! — обидчиво сказал высокий. — Я говорю, что у солдат из-за монашек непременно будет свалка. А это отразится на всем нашем задании.

— Что значит свалка? — даже остановился политком на месте.

Он начал не доверять офицеру.

— Не хотят расстреливать! — с ужасом на лице доложил второй из свиты, толстенький и тоже настоящий офицер. — Говорят — пусть нам дадут их сперва на утеху, а мы, дескать, не выпустим.

— Это возмутительно! — взвизгнул политком. — Я не позволю пачкать наше знамя узаконением разврата и насилия над женщинами! Расстрелять всех до единой и немедленно! И, пожалуйста, без колебаний!

Он отвернулся и, приближаясь к часовым, запальчиво крикнул:

— А вы тоже не хотите исполнять приказ?

Он неумело выхватил из кобуры револьвер и в слабой женской руке его револьвер закачался от непомерной тяжести.

— Тогда я вас самих поставлю к стенке! Латышей, китайцев вызову! Что?

Первый из часовых взглянул на политкома и обозлился на него за то, что рядом с настоящим офицером он был жалок, а кричал, как путный, а главное, что он был худ и сгорблен и плюгав.

— Ну, што ж и ставьте! — буркнул часовой. — До куда ж убивать усех?

Отважился поддакнуть и второй часовой:

— Узяли монастырь, поживились и довольно…

Политком ударил револьвером по кобуре и повернулся к офицерам.

— Вы слышите, товарищ наштакор? Это называется сознательные, твердокаменные люди? — он повернулся к часовому. — Да понимаешь ли ты, товарищ солдат, кого ты оскорбляешь? Я семь лет на каторге страдал, а ты говоришь: поживились!

— Добром расхвастался… — буркнул первый часовой.

— Товарищ комендант! Я ставлю вам на вид эту распущенность. Я не могу этого допустить!

Наштакор не выдержал этого замечания.

— Товарищ политком! Ваши наставления нам вы можете делать не здесь перед солдатами, а в помещении штаба.

— Что? Вы меня учите?

— Я не учу вас! Но мы сюда пришли дело делать, а не с солдатами пререкаться. Извольте дать мне языка из арестованных! Мне дорога каждая секунда. Повторяю вам: на фронте далеко не все благополучно…

Политком закашлялся и долго кашлял, харкал и плевался. Наконец, он криво ухмыльнулся и заговорил:

— Товарищ наштакор! Я лучше вас знаю положение фронта. Я только что прошел через все белые тылы. И там, где вы возьмете сотню вашей артиллерией и разрушите целый город — ко мне сами переходят тысячами, без единой капли крови. Я, товарищ наштакор, не сторонник бесполезного кровопролития. Я пятнадцать лет работаю в войсках. И прошу вас исполнять мои распоряжения, а панику в войсках не разводить!

И, отвернувшись от высокого, он сделал знак рукою круглому и низкому, чтобы он открыл двери временной тюрьмы.

В конюшне все притихли, плотной серой толпой прижались в угол. На коменданта устремились десятки засверкавших в темноте молящих и запуганных взглядов.

— А ну-ка ты, выходи! — крикнул комендант на Евстигнея.

Евстигней Клепин медленно, нехотя вышел из конюшни бледный, грязный, смятый, встрепанный и возбужденный.

— Ну и нате меня! Ешьте! — захрипел он, полный ненависти к этим людям.

— Шпион? — коротко и резко спросил политком. — Зеленый или офицер переодетый? Говори!

А Евстигней вдохнул в себя глоток свежего воздуха и вспомнил о Клаве, молодой и ласковой поповнушке, о доме, светлом и уютном, о зазеленевшем огороде. И снова сел на своего конька.

— Што же это: значит и за собственным боровом нельзя лес пойти? — Шпиен! — передразнил он политкома. — Те за шпиена, эти за шпиена. Да што же это за жисть такая? Вся Рассея, знать, шпиенская?

Но комендант не дал ему досказать, схватил его за кисть руки какою-то зубчатою цепочкой и спросил негромко:

— Кого видел на дороге? Ну!

Комендант был старой выучки. Он одинаково ненавидел солдат и мужиков и одинаково добросовестно служил всякому начальству.

Извиваясь от внезапной боли, Евстигней скороговоркою залепетал:

— Ой-ой-ой! Да што же я видел? О-ой! Ну, похороны они учинили — это правда — видел… Ну, узяли… Ей Богу же не вру-у!..

И вдруг Евстигней Клепин, сильный, молодой, здоровый человек, фельдфебель и зажиточный хозяин заревел по-детски и от боли, и от обиды, и напраслины, а главное от бессилия, причиненного ему столь низеньким и злобным обладателем цепочки.

— Кого взяли? — допрашивал комендант.

Но Евстигней не мог говорить, а плакал и крутился, извивался червяком от боли.

Политком вмешался, сделал коменданту знак, чтобы тот приостановил пытку.

— Ну, сказывай все по порядку!

— Да што же за порядок?.. — вытирая свободным кулаком слезы, едва слышно ответил Евстигней, — Какой же тут порядок? Там жена одна. Кабан сбежал. Здесь сперва лиховцы меня захватили. Потом опять у белых чуть-чуть не повесили. Теперь опять у вас… Убейте лучше!.. Все нутро сгорело!..

В это время наштакор настороженно обернулся в сторону ворот монастыря, откуда доносилась духовая музыка.

— Что там такое? — беспокойно спросил политком и, увидав, что по задворку быстро шел адъютант наштакора, приказал совсем прервать допрос.

Евстигнея быстро затолкнули в конюшню, а наштакор ответил политкому ядовито:

— Да это интернационал, товарищ политком. Не беспокойтесь.

— Я совсем не думаю, что это царский гимн играют, но в чем дело? — и политком пошел навстречу к адъютанту.

Адъютант, еще не подбежав к политкому, крикнул:

— Полная победа! Колоссальная победа!

Политком победоносно поднял голову.

— А что, товарищ наштакор! Вот вам и неблагополучный фронт!..

Адъютант уже, вытянувшись во фрунт, торжественно и по всей форме докладывал наштакору:

— Сейчас я принял телефонограмму из бебутовского дворца. Он занят нашими с утра. Вся белая армия разгромлена. Сам бывший князь Бебутов со своим штабом взят в плен нашими войсками и доставлен сюда живым вместе со своей женой!..

Политком злорадно усмехнулся:

— И этот интернационал играет белогвардейский оркестр?

— Точно так, товарищ политком.

— Вот она, моя система! — небрежно бросил наштакору политком. — Без пушек, без снарядов, без кровопролития.

И, неумело выпрямляясь по-военному, он пошел навстречу приближающейся, торжественно настраивавшей музыке.

Митинг на дворе был прерван, и монастырская ограда быстро переполнилась толпой солдат.

Комендант уже распоряжался, наводил порядок и собирал в ряды солдат комендатуры, но они были в разброде. Политком с наштакором, окруженные усиленной свитой, стали посреди двора в ожидании подхода победителей и рапорта ведущего отряд начальника.

Но странная и непонятная картина развернулась перед их глазами.

Впереди шел полковой оркестр, а позади его кучка оборванцев везла на себе простую старую телегу. На телеге лежал умирающий князь Бебутов, а возле него сидела бледно-желтая и чуть живая, одетая в белое, но запыленное и разорванное Клавино платье худенькая женщина.

В оглобли телеги был впряжен сам атаман Лихой, оборванный, с расстегнутой, исцарапанной волосатой грудью. Как только телега въехала в ограду, атаман бросил оглобли, выпрямился, тяжело вздохнул и хриплым голосом спросил:

— Кто тут главный командир-начальник?

Высокий офицер недружелюбно смерил оборванца глазами и промолчал, ибо начальник корпуса был где-то в штабе, а заявить главным себя он не решился. И из других начальников никто не отозвался. Не то по скромности, не то по недоумению.

— Я политком штакора! — сказал человек с длинными волосами.

Лихой, быстро оглядев высокого молчаливого и маленького говорившего, сразу все понял и оценил ситуацию по-своему. Он взял с телеги еловую веточку и поднял ее над головой.