Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

Однако не спал и не дремал сам Бебутов. Две недели пробивался он со своей частью к дому, — а дома, в дивном, некогда великолепном белом замке, — ждет его пустота и ужас, потому что все разворовано громилами и уже давно пропала без вести его княгиня. Пожилой, испытанный князь-воин был умен довольно, чтобы знать трусливый род рабов, когда рабы в толпе. Он знал, что все военные удачи опьяняют и усыпляют бдительность, но никогда не дремлет трусость и не ошибается предательство. Он знал, что главное искусство полководца — не давать солдатам случая и права быть толпой, хоть на минуту. И потому-то, не смотря на торжество победы, кое-где передовые разъезды и посты пощелкивали пулеметами, а кое-где изредка побухивали пушки. А у штабов и у связи, и особенно у полевой разведки, — весь досуг ушел на борьбу с утечкою солдат, на ловлю дезертиров и на крайне неприятную и грязную работу: короткий суд над кишмя кишащими в лесу «шпионами».

Кто бы ни попался, какие бы бумаги ни показывал, куда бы ни шел, как бы ни был одет — здесь все были переодетые разведчики врага или, идущие на сборный пункт, неистребимые повстанцы или отчаянные «комиссары» и повстанческие атаманы.

Возле шалаша, у штаба, на скрещении дорог, таких шпионов уже было больше дюжины. Среди них был рослый, бравый, хоть бородатый, Евстигней Клепин, муж Клавы.

Евстигней был ловок и хитер, хотя и простоват, но тут уж прикинулся вовсе бестолковым и безграмотным мужиком, и не то пермячьим, не то малыжско-вятским говорком надоедал усатому и уже немолодому кавалеру взводному.

— Ну, отпусти, слышь! Ну, ей Богу же, кабан убег! Кабы не убег он, будь он проклят, разве бы я сунулся сюда в такое время.

— Кабан убег, а штаны солдатские! — сказал взводный, покривив обвислые усы.

Но Евстигней не унимался. Был он хорошо грамотен, сам был на войне каптенармусом, а до войны подрядчиком на горных промыслах, а тут влез в мужичью шкуру и разыгрывал придурковатого крестьянина. Знал, что голова уже проиграна, но не хотел бараном шею подставлять. Пер вперед рогами и змеил невидимым хвостом.

— Да отродясь я не был дезертиром и в солдатах вовсе не был. Падуча меня бьет. Ей Богу! Как неприятность, так и бьет…

— А комиссаром был! — не спрашивал, а утверждал взводный и даже пригрозил: — Вот комендант придет — он те душу на изнанку вывернет.

— Ну, што зря язык трепать? Комиссаром! — передразнил Евстигней. — Да я те, хошь, сведу сейчас — вот тут верст восемь у меня хозяйство… Пусти, слышь! — приставал он, еще более настойчиво, разыгрывая ничего не понимающего в дисциплине вахлака. — Боров теперь, знаешь, чего стоит для хозяина? Забежит до вечера, его черт разыщет… А дома баба одна — время-то, видишь, какое смутное?

Взводный нахмурил выцветшие брови и стал свертывать цигарку.

Из шалаша доносился голос караульного начальника, говорившего по телефону.

Начальник корпуса князь Бебутов объезжал войска и связь передавала приказание о подготовке частей для встречи.

Взводный закурил и, пряча папироску в кулак, зорко поглядел на часовых, переступавших с ноги на ногу и державших ружья вкось и вкривь, и крикнул:

— Тут тебе не большевистская свобода! Стать, как следует!

Часовые стали по уставу. Наступила тишина, в которую изредка из лагеря врывались крики солдат:

— Егорша! Соль давай!

— Кипит?

— Какое тебе сало? Нету сала!

Один из задержанных вздохнул и пошутил:

— Вот тебе и сало — все дело стало!

Взводный вспомнил Евстигнея.

— В солдатах не был, — прищурился он в его сторону, — Стало быть, за бабьей юбкой прятался. Вон какой бык красномордый. Ишь ты, дело у него какое: баба его дожидает!

— А мы вот пятый год мотаемся, — сказал второй из арестованных — и баб своих не знаем: живы, ай нет оне на свете?

Откуда-то из-за дерева раздался молодой голос:

— А, конечно, у него все сыты!.. Дыть, как к ему пройти-то?

— К кому там, эй? — прикрикнул взводный.

— Об Лихом скучает кто-то! — ухмыльнулся первый часовой.

Взводный поднял на часового палец.

— Поговори! Где стоишь?

— Ну, пусти, слышь! — снова начал Евстигней. — Я те сальца свиного принесу, ей Богу!

Взводный даже передразнил:

— Дыть принесешь! Пусти тебя! Как раз!

— Ей Богу, принесу! Как зарежу, ежели, даст Бог, найду его, сегодня же и принесу! — И с восхищением стал хвалиться: — Кабан, брат, во! Сала будет в ладонь толщиной. Ну, пропусти-и!

Взводный оглянулся на шалаш, где все еще кричал что-то в телефон караульный начальник, еще раз остатком папиросы затянулся, сморщился от дыма, и молча, напряженно стал думать что-то свое, опять забыв про Евстигнея и про всех задержанных на заставе.

А среди шептавшихся у стенки шалаша задержанных, тощенький переодетый солдат восхищенно взвизгнул:

— Ту-дыт-вою грешную! Оны усе враз к ему!

Рассказчик даже замотал от счастья головой и торжественно прибавил:

— Увесь по-олк к Лихому!

Взводный снова поднял палец, но на этот раз не крикнул, а только прошептал, как будто сам был в заговоре с болтуном.

— Што ж ты, сукин сын! Тебе тут митинг?

Евстигней почуял, что время до развязки близится и что нельзя терять ни одной минутки. И проговориться страшно. Одно неподходящее слово — и пропал.

— Ну, хошь, я те катерину дам? Новенькая! Эдаких теперь и нету, — зашептал он, подходя к взводному.

— Да замолчи ты! — нетерпеливо и угрожающе зашипел взводный: — Видишь, сколько людей ждут. Што же ты за такая за персона? — и решив про себя, что-то свое, передразнил злобно: — Катерина! Черта твоя Катерина теперь стоит?

Евстигней даже разинул рот. Он понял все по-своему и в мгновение ока из просителя перевернулся в покровителя:

— Ничего. Ты не кручинься! Я и к «ему» провести могу, ежели надумаешь…

— К кому? — поймал его разведчик-взводный.

Евстигней смешался, но сейчас же вывернулся, заикаясь.

— Ну, к энтому… Как его?.. К монастырскому батьке.

— Зачем?..

— Наливки у него спрятаны. Ух-ты, едят те мыши! Прямо — дым!

Но взводный, услыхав звон шпор, вытянулся и рявкнул:

— Встать! Смирно!

Из-за шалаша вышел дивизионный комендант, красивый, рослый, вежливый, в черкеске.

— Откуда, кислая крупа? — негромко, но отчетливо спросил он у солдат, протягивая руку за бумагами.

Но бумаг почти ни кто не подал.

Один из шустрых пожилых солдат с орловскою растяжкой начал:

— Дыть вот, часовые тращают: там пройтить нельзя — повстанцы, тута — красные забирают на позицию. Не знама, куда и итить!..

Комендант, не слушая солдата, прищурил глаз на следующего, на молодого.

— Ты же призывной? Откуда дезертировал?

— Какой ваш сок-родь, молодой? Весь изувечен…

— Бумаги! — коротко потребовал начальник.

И в тоне его уже была решена судьба солдата.

Молодой это понял и, захлебнувшись, не нашелся, что сказать: бумаг у него не было. Но старший, орловец, заступился, чувствуя, что он в «правах» по возрасту.

— Какие теперь бумаги? Что ни шаг, то государство и все промеж себя воюют. Без бумаг мы ходим.

— Пусть лучше содють! — недовольно начал третий, с которым комендант еще не говорил.

И комендант молча показал поручику на всех трех сразу.

Молодой солдат только теперь набрался смелости:

— Да што же теп еря? Все равно одно мученье — не житье. Вешаться, дак вешаться…

— А ты? — кивнул комендант на Евстигнея.

И Евстигней не выдержал мужицкой роли с офицером. Как вышколенный солдат, он напряженно вытянулся, но, соображая что-то новое для избавления от верной гибели, молчал.

Комендант зорко оглядел его с ног до головы и тоже подал молчаливый и коротко зачеркивающий знак.

В это время со стороны лагеря раздалась команда:

— Смирно-о!

А где-то на дальнем конце загремел не стройный, но усердный рев приветствия:

— Р-рай — р-рай — сия-ство-о!..

Комендант заволновался, заспешил и обратился к остальным задержанным:

— Выстроиться в ряд! Через два — третьего повешу, а остальных — в рабочую команду. Пересчитайсь, и третий — выходи!

Задержанные замерли на месте и не смели считаться.

Евстигней же бросился к начальнику с мольбой:

— Ва-аше сок-родие! Ей Богу, я за кабаном гоняюсь. Что вы?… Что вы?… За что же, ни за что людей губить?

Комендант прислушался в другую сторону дороги, откуда доносилось пение: не то церковное, не то похоронное.

У всех задержанных появилась капелька надежды на милость коменданта, и некоторые из них завыли, зарычали хором:

— А мы-то что же? Мы ж свое давно отмаяли! За что же нас-то? Ваш-сок-родь! Помилуйте настолько.

Но некоторые из обреченных подавленно молчали, не просили и не двигались, а лишь суровыми глазами зло и зорко пожирали коменданта, веря и не веря в счастье жизни и в ту тупую, глупую, случайную гибель.