Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

— Что?

Сакулин наклонился к ее уху и рявкнул:

— Отбивных котлет желаешь? Хозяин нам сегодня привезет!

Женщина вздрогнула и лучисто улыбнулась.

— Да что вы говорите? — взволнованно спросила она и прибавила: — Нет, вы шутите, конечно!

— Шучу! — дразня, проворчал Сакулин, отвернувшись.

Поденщица приподняла плечи и, стараясь быть развязнее, разухабистее, что ей совсем не удавалось, воскликнула:

— Вот бы хорошо — прямо куском зажарить, просто с луком!

— А с перцем не хошь? — подмигнув рабочим на поденщицу, сказал мастеровой.

Сакулин снова наклонился к женщине.

— И стаканчик самогончику бы хватить перед закуской, а?

Между бровей поденщицы молнией скользнула горечь и обида, и испуг, и усилие над собою. Но все-таки она тряхнула головою, молодецки пощелкала пальцами и даже топнула ножкой, обутой в скверный, растоптанный, с чужой ноги, ботинок и сделала так, будто приятно обожгло ей в горле.

— Эх! Да, знаете. Бенедикт… Коньячку бы рюмочку.

Наталья покачала головой.

— Ай, да ну-у!.. — и подмигнула Ивану Яковлевичу. — Монашенка-то!..

Но мастеровой подошел к поденщице и деловито, с полным знанием дела, спросил:

— А просто водочки? А?

Он мечтательно поглядел в пространство и, ни к кому не обращаясь, вспомнил:

— Фу, ты, якорь тебе в рожу! Бывало, выпьешь, вдарит тебя в нос и по всему нутру тапло-о такое разойдется. И скушно станет и будто весело и, другой раз, до слезы приятно. — он хлопнул себя по бокам и укоризненно покачал головою. — Эх, сукины сыны, какое государство загубили!..

Один из солдат не выдержал этого воспоминания, нетерпеливо встал с места, переставил для чего-то лопаты и кирки, крякнул, сочно сплюнул и опять сел на прежнее место.

— Что, брат, слюнки потекли? — спросил Сакулин. Солдат свирепо огрызнулся:

— Потеку-ут… С утра не емши! — и, еще раз сплюнувши, он сложно и раздельно выругался.

Тоненькая женщина, закинув за голову руки, откачнулась на спинку экипажа, положила ногу на ногу и посмотрела в небо огромными, иссиня темными глазами. Потом, желая пошутить, произнесла с вздохом:

— Эх, были когда-то и мы рысаками!

Но улыбка ей не удалась, а усталый вздох вырвался невольно, и сами собою закрылись глаза. Мастеровой заметил, как из-под больших темных ресниц выпрыгнули и побежали по щекам крупные слезинки. Заметила их и Наталья и осердилась на мастерового.

— Мало што бывало! А теперь вот и выругаться, силы нету!

Она встала и решительно подошла к крыльцу.

— Пойду к хозяйке — пускай сама нас отпускает. Раз продуктами сулили — пускай, где хотит берет, а выдает.

Мастеровой обошел вокруг весов и экипажа, сел с другой стороны возле Сакулина. Шепнул:

— Не из простых она!.. — он повел бровью в сторону поденщицы. — А главно: в чем душа держится?

Сакулин не ответил и не посмотрел на женщину. Поблуждал глазами по горам и по небу и начал что-то вроде песни:

— Эх, скушно, скушно жить на свете го-олодному!..

Мастеровой не мог молчать. Хотел хоть словами червяка заморить.

— А вы, братяги, — обратился он к солдатам, — Тоже, знать, из большаков? А-а-сь?

— Какие мы большаки! — буркнул один из них и, поджавши руки к животу, будто от боли, прибавил недовольно. — Мы вовсе даже и неграмотны.

Между тем, Сакулин придвинулся поближе к тоненькой женщине, покосился на ее лицо, по которому быстро мелькнула загорелая, но тонкая красивая рука, боровшаяся с непрошеными слезами, и тихо буркнул:

— Кого жалко?

Женщина не открыла глаз, не повернулась, но ответила, как заговорщица, также тихо:

— Никого не жалко…

Сакулин помолчал и, после небольшой паузы, сказал с угрозой:

— Не втирай очки! Знаю, што ты никакая не монашка.

— А вы комиссаром были? — спросила она в свою очередь.

— Доводилось.

— Убивали?

Сакулин хыкнул и сказал:

— Насквозь тебя видать! Плохая ты актерщица.

Поденщица не ответила, потому что вернулась из дома Наталья и таинственно шепнула:

— Да оно штое-то, хозяйка-то, в слезах… Дала вот мне хлебца кусочек.

Наталья рванула пальцами хлеб и бросила корочку в заранее открытый рот. Дала по крошечке мастеровому и солдатам.

Поденщица услышала о хлебе и подняла голову. С завистью посмотрела на солдат и обидно обмолвилась:

— А нам не дали!..

Сакулин поглядел в ее лицо.

— Похожа ты сейчас на Прасковью Пятницу.

— Это что у Робинзона Крузо был?

— Никакой ни Крузя, а икона есть такая.

Женщина быстро обернулась к нему и, позабыв о хлебе, испытующе спросила:

— В самом деле? Есть икона? И вы верите?

Сакулин долгим взглядом прощупал ее глаза и, не ответив, отвернулся, нахмурился, потом закрыл глаза, и огромная грудь его медленно поднялась и опустилась от большого, много означавшего вздоха.

Потом он встал, злобно пнул ногою подвернувшееся корытце для корма кур и пошел к открытому окошку дома.

— А Тереха твой, где ночует? — спросил мастеровой у Натальи.

— Дыть, где придется, — виновато ответила баба и прибавила шепотом: — Знаешь, как чего — сейчас уйдет сидеть в свою берлогу…

— Гляди, не досиделся бы!..

Солдат-рабочий поглядел на солнышко и встал.

— А нам тут тоже сидеть неча… Досидимся до облавы.

Поднялся и другой.

— Сиди, сиди, а, видать, все без последствия.

Из дома выглянула заплаканная Клава.

— Сейчас, сейчас! — заторопилась она на какие-то слова Сакулина. — А вы бы мне давно сказали! Я захлопоталась. И за мужа беспокоюсь…

Вскоре она вышла с ломтиком хлеба, на котором лежал тонкий и широкий розовый пластик свиного сала, и поднесла его поденщице.

Та испуганно подкинулась на месте и большими, благодарными и вместе с тем не верящими глазами посмотрела на Сакулина, потом на хозяйку.

Клава улыбнулась и нетерпеливо крикнула:

— Да берите — что за церемонии! Только поскорее ешьте — муж бы не увидел. Жду его с минуты на минуту.

Дрогнувшей левой рукой несмело взяла поденщица хлеб и торопливо прикрыла его правой. Посмотрела удивленно на Сакулина, потом на Клаву с благодарностью. Потом поднесла хлеб к губам, но запах его был так опьяняющ и волнующ, что отстранила хлеб, полюбовалась им, как таинственною драгоценностью и, отвернувшись от людей, опустилась на прежнее место, и как больная прошептала:

— Нет, не надо. Не могу я! — и быстрым движением сунула хлеб обратно Клаве. — Не хочу я! — строго сказала. Возьмите!

Все это произошло быстро, при затаенном наблюдении остальных, при общей тишине. Даже Клава ничего не поняла, хотя считалась образованной — епархиальное окончила. Остальные уже совсем не поняли.

— Как хотите! — обиженно надула губки Клава и протянула хлеб Сакулину. — Хотите?

— Спасибо! — сказал тот и, взявши хлеб, зажал его в огромной заскорузлой лапе. Потом приблизился к поденщице.

— Ей, видать, на блюде надо! — возмущенно посочувствовала Клаве Наталья.

— Ничего объездится. Привыкнет! — наставительно промолвил Иван Яковлевич.

Поденщица же, согнувшись, как от острой внутренней боли, прошептала:

— Все, все, все… Семью, свободу, совесть, красоту, Бога… Все за кусочек хлебца!.. За кусочек хлебца!..

Между тем хозяйка поднялась на крыльцо и там остановилась, всматриваясь на монастырскую дорогу. А Сакулин украдкой подал хлеб поденщице.

— Ну-ка, скушай… А то, ей-Богу сам съем!

Это еще больше удивило женщину. Она не в силах была противиться его глухому, скрывающему в себе какую то огромную тайну доброты и ужаса голосу. Быстро подскочила с места, вытерла ладонями глаза и неожиданно сквозь слезы засмеялась, совсем по-детски предлагая:

— Ну, тогда мы пополам. Хорошо?

— Да ведь вы истощали! — прорычал Сакулин, но все же отломил себе немного, при том суровое, давно не бритое и от этого казавшееся страшным, каторжным лицо его, внезапно озарилось полудетскою улыбкой. Теперь уже казалось, что ему не сорок пять, а тридцать лет, не больше.

— Нет, вот этот вам, который побольше! — настаивала женщина.

— Не разговаривай! — коротко и грубо приказал Сакулин и снова лоб его наморщился, а вокруг жестоко-сложенного рта обвисла сизая щетинистая дремь.

— Ты чего там углазела? — закричала Наталья, увидев, что Клава пристально смотрит в лес.

Все молодо и быстро побежали на крыльцо, — так был испуган и недвижен взгляд хозяйки в сторону монастыря.

А ну-ка, ты, братишка! — позвал мастеровой Сакулина. — Погляди-ка, у те глаз-то быстрый…

Сакулин широкой и тяжелою дугою кастыгнул к крыльцу.

— На дорожке? — спросил он и тотчас же ответил: — Да, это цепь.

— Неужели монастырь берут? — упавшим голосом спросила Клава.