Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

И снова наступила гробовая тишина, которую вдруг прервала Августа Петровна. Она заговорила быстро и показала вдаль на горы.

— А вон он, Яшенька. Вон она, гляди-ко, где твоя-то! Видишь? На горах-то, среди леса! Видишь? Вон она твоя келейка святая! Как храм великий возвышается!

И обернулись все к горам, но кроме тумана ничего не увидели.

Встрепенулся, все и всех забыв Микула, и, посмотрев на горы, закричал:

— А я вижу, вижу! Вон он терем светлый!

— На воле? — спросила у него Анисья. — На горах родимых? На воле?

И произошло в хоромине какое-то непонимание, смешало печаль с радостью, покрылось все словами непонятными.

Вавила быстро подошел к Яше и упал ему в ноги.

— Братец, прости!

— Меня прости, братец! Христа ради. — сказал Яша, вытирая слезы.

Улыбнулась Митьке Лизонька.

— Все прощается. Давай поцелуемся!

Но Митька печально ответил:

— У меня гармошка вся расклеилась. От слез моих отсырела.

Стратилатовна строго шепнула Ваське:

— Слушай, а пить я тебе больше не дам. Опять в неволю угодим.

Но в эту минуту все снова замерли, потому что откуда-то сверху или с полей, или из леса, донеслось тихое, отдаленное пение.

— Поют! Каково-то сладостно поют! — сказала Анисья. — Это мальчика, моего сыночка, кто-то баюкает.

А пение становилось все слышней и обворожительней:

«Всякое ныне житейское отложим попечение!»

Пение приближалось, и лицо Микулы озарилось радостью.

— Вот! Вот она! — громко говорил он, — Воля поет это! Воля, братушки!

Но Анисья с тихой грустью уговаривала его:

— Не кричи! Только не кричи так громко. Я боюсь, я боюсь, што мы пробудимся. Тише! Слушайте все тихо, не шумите. И сыночка моего не разбудите.

И они оба с Микулкой позвали к себе Ванюшку, привлекли его к себе и, склонились над ним, радостно затихли.

А невидимый хор все чудеснее и ближе зачаровывал:

«Всякое ныне житейское. Отложим попечение! Ангельски невидимо, дары носима, чинми!»

— Смотрите же! Смотрите на горы! — опять сказал громовой голос из-под купола.

И все лица, упиваясь пением сладостным, с надеждой и мольбой неслыханной стали всматриваться в высоту нагорную, где светлой белизной сиял, ослеплял никем и никогда не виданный, легкий и прозрачный храм нерукотворный, бело-облачный.

Третье сказание: Царь Буян

Рассказ первый

Плывут по небу месяцы, как лебеди. Плывут с востока к западу, все по одной дороге, все с одною тайной думкой — не отстать от солнца.

Бегут по океану волны, одна другую нагоняя, бегут простором зыбким, над молчаливою глубью. Бегут и точат каменные берега, спорят сотни и тысячи лет с кремнистыми утесами и терпеливо, но упорно разрушают сушу-твердь.

Но суша-твердь стоит упорно мужественной стражею по берегам и вечно борется с неукротимою стихией океана. И если задрожит гора, не устоит и рухнет берег, где-то далеко уйдет под воду остров, то все равно, взамен их, из неведомой пучины рано или поздно вздымается действенная, новая земля, и нет конца и сроку спору непреоборимых сил…

И маленькими, бесследно переходящими мелькают дела и дни людские на земле, и если б не было летучей и бесплотной солнечной мечты о красоте бессмертной — мертва была бы от рождения плоть прекрасная.

Но мил и дорог сам себе дерзающий и жалкий, всепобеждающий и смертный властелин, и раб земли и моря — человек, неугомонный и взыскующий.

Но коротка у человека память к прошлому и беспредельны дерзкие надежды на грядущее. Бесплодны, жалостны мольбы его, обращенные к пустыням неба, но еще бесплодней и презреннее его кощунственное разрушение веры в надземное и беспредельное начало всех начал.

Оглянитесь, мыслящие, на века минувшие и вы увидите, как сонмы отшумевших царств пожухлыми осенними листьями пали и рассеялись и потеряли лица, имена и числа. Но вся борьба их, смысл побед и гордость мудрости увенчалась вечным беззаконием царства сильных над бессильными, жестокими расправами немногих над неисчислимым множеством, и никогда и никакие свободолюбивые рабы не обходились без владыки над собой раба последнего.

Отшумят и наши дни, и годы смут кровавых, и время беспощадно смоет с беспредельных северных широт последние остатки памяти и о высоких подвигах геройства русских витязей и о низких низостях предательства людей всерусских. И повторится все, как круглый день с утра до вечера: рабы соскучатся без поклонения тупым властолюбивым идолам, а чрево угодливая власть прикажет всем льстецам красиво лгать на прошлое. И замолчат опять поэты — обличители, покинут города и села изможденные пророки и в рубище уйдут в пустыни, чтобы там похоронить или поведать зверю истинную быль минувшего.

Но опять придет всевластное Возмездие!

Но найдет свои законы Истина и свои правдивые слова народная Былина, и будет переходить из уст в уста преданьями и песнями, сказками и притчами, как нестареющий и неистребимый никогда, бессмертный дух все утверждающего Бытия.

Дремотен, но несокрушим был дух надежд невольников российских, каторжных-острожных, заводских-фабричных, деревенских-пашенных, городских-болезненных. Утешало и бодрило всех авось ленивое да небось незрячее…

Лениво и безрадостно текли былые дни житья-бытья на воле и привычны слезы безутешные в неволе. Не снимет шапки земледелец, не помолится, пока не разразится гром с грозою. А грянул гром, ударил град, побил созревшую пшеницу — покорно тянет лямку снова и украдкой ропщет на судьбу и долю да на божью волю.

Глух замученный был к слову вещему, безвреден к проповеди бескорыстной, враждебен красоте слепяще-незнакомой, и жесток к тому, что выше его разума.

Но думку о приходе чуда в глухоту полночную, но мечту о храме белом, о награде райской за страдания земные — все-таки берег на случай, и в тяжкий час отчаяния все видел сны волшебные и чудеса необъяснимые. А если и не видел, то придумывал и собственную выдумку носил с собою потайной ладонкой от всех напастей-злоключений.

Вот так оно все чудом и случилось…

Воля! Слово золотое и певучее, песенное, воровское и распутное — вдруг зажглось огнем от слова гулкого и страшного: война — побоище!

Пришла воля нежданно и негаданно, пришла в крови и в язвах, вшивая, больная и голодная, разбойничья и подколодная, и двери тюрем и острогов без ключа открыла настежь: выходи на божий свет вся рвань кандальная!

Вся каторга не верила, а вышла!

Чудо совершилось, но в чудо никто не верил.

Чуда никто не заметил, а все топтали его грязными ногами, разнесли по всем бескрайним далям на подошвах стоптанных лаптей и бродней.

Изнасиловали волю и убили понимание о справедливости — Да здравствует! Потеряли сердце, душу, совесть — Да здравствует! Изнасиловали чужих жен и дочерей, прокляли отцов и матерей, предали друзей, растлили детей — Да здравствует! Пошли войной и лютой казнью брат на брата — Да здравствует! Водворился голод и мор, и людоедство — Да здравствует!..

Да здравствует какой-то, чей-то малый-малый закон рабий. Рабий, потому что полный жадности безумной. Рабий, потому что устремленный через трупы братьев и сестер, через святыни всех истоков жизни к разрушению и отрицанию бытия. Рабий, потому что топчущий все лучшие цветы — нерукотворные дары чудес непостижимых!

Но здравствует воистину та Сила, которая столь властно держит всех рабов в таком, ничем неодолимом, ослепительном рабстве. Ибо ударом ножа в сердце брата отнял раб у брата последний кусок хлеба и вопит о подвиге во имя всего мира, сущего и будущего рая… Но сам же проклял раб все те миры и все земные и небесные и райские блаженства, которые ценой такого подвига рабов не тысячи, но миллионы.

Затрещали черепа рабов и господ, полководцев и мудрецов перед неразрешимою задачей новоявленного блага. И плача, и рыдая в жалости и скорби — повел брат брата к месту казни и, убивши, утешался скудными остатками его одежды.

Вот в какой одежде, вот с какими страшными очами встретила Микулу воля!..

Не долго пьян был радостью Микула. Скоро опьянел он от красного вина обильного, от любви дешевой с гнойными дарами, от богатства легкого, но громоздкого и опасного. И ударила по сердцу каторжанина обидно исказившаяся, дразнящая и распутно-пакостная воля. Перестал он верить в красные слова и в красное веселье и с отчаянной и нарочитою безбожностью — убил!..

Убил он первого из первых, похожего на того Проезжего, который некогда сманил, растлил и погубил сестру его, светлую Дуню… И убил второго, и еще убил!

Убивал из ненависти и для забавы, убивал из доблести и из мести, убивал по приказанию власти и из страха. И много убивал он, не считая.

А, убивая, уходил все дальше от родной земли, все быстрее убегал под пьяный посвист воли.