Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

Мастеровой усилил ее страх:

— Вот отчего и хозяина так долго нету.

— Да, оцепление по всем правилам… — еще раз сказал Сакулин, и нахмурилось его лицо, глаза забегали по людям, по горам, по лесу.

Густым шепотом спросил у него один из пожилых солдат — рабочих:

— Кто ж это? Каратели?

Сакулин спрыгнул с крыльца и уронил, как кирпич:

— Белые! — и похватав щетину на усах и бороде, как обираются умирающие, впился взглядом в лицо худенькой поденщицы, у которой столь забавно зацепилась в черных усиках крошечка от съеденного хлеба. Она вскочила на ноги и с нескрываемым восторгом выкрикнула:

— Белые? Сюда?

У Сакулина по лицу прошла судорога, но он смолчал. А Наталья не удержалась, злобно посмотрела на поденщицу и закричала в сторону мастерового:

— А энта-то, ишь ты, как радая! Знать-то ихой кости!

Женщина-поденщица пригнулась и тоненькие руки ее смешно, и беспомощно сомкнулись у плоской груди. Она не умела представляться, была слабенькая, хрупкая, нежная, беспомощная, госпожа, а не поденщица, не труженица, не простая женщина, как ни безобразил ее чужой наряд. Но оправилась, обрадовалась, что про нее сейчас же все забыли, потому что из-за угла дома вывернулся и всех перепугал пожилой обтрепанный солдат без шапки, на коротко стриженной, почти обритой голове.

— Дочка! — крикнул он Клаве, подбегая к крыльцу. — Не пугайся. Это я.

— Папочка!.. — взвыла Клава. — Да что же это? Кто тебя так изуродовал?

— Ведь это батька монастырский — охнула Наталья, прячась за солдат рабочих. — Господи и что это творится только?

Отец Петр был потен, грязен и задыхался от усталости, тем более что был довольно тучен. Превозмогая отдышку, он сел на ступени крыльца и сказал:

— Кваску нет ли? Нету? Ну, водой напой, пожалуйста! — он оглядел собравшихся вокруг крыльца рабочих, хотел что-то сказать, но воздержался. Когда же Клава принесла ему воды, выпил и шепнул ей:

— Сам князь Бебутов подходить!

«Князь Бебутов!..» — передавалось быстрым шелестящим ветерком из уст в уста, и только губы женщины-поденщицы не раскрылись, но задрожали при этом имени и перекривились неудержимой, испуганною радостью.

— Жену его, княгиню, говорят, убили они… Вот он теперь и расправляется с голубчиками! — объяснил отец Петр. — Этот выловит их! — угрожающе прибавил переодетый батюшка и смелее поглядел на могучего оборванца Сакулина и на солдат, среди которых неизвестно когда и откуда появился и Терентий.

— Троих уж я видал, когда бежал сюда: висят, голубчики, на соснах. Висят! — прибавил он с явным удовольствием.

Клава так перепугалась отца, что все еще не смела, спросить о муже. Но спросила про другое:

— Да ты-то, почему в таком маскараде?

— Ох, голубка, долго рассказывать! — он встал с крыльца и пошел в дом. — Пойдем в комнату. Там потолкуем. — но еще раз оглянулся на рабочих, и лицо его скривилось от обидных слез, — Мучили они меня… Три дня в подвале продержали!.. Бороду мне вырвали и полголовы, как арестанту, остригли…

— Да кто? Бебутовцы? — глухо спросил Сакулин.

Священник задержался в дверях, потом вернулся на крыльцо и, почему-то рассердившись, закричал:

— Нет, не бебутовцы, а лиховцы! У красных хоть какой-то порядок, хоть убьют по списку… А эти: разбойники и разбойники-грабители! — отец Петр громко всхлипнул. — Вывели меня из алтаря — я в облачении был — поставили на колени и кричат: «Твори чудеса! Воскреси нам Лихого! Ваши, дескать, бебутовцы его убили».

— Лихого убили? — не то испуганно, не то радостно спросил мастеровой.

Но отец Петр не ответил и продолжил рассказ:

— Потом всю ноченьку водили меня по подвалам, мучили, велели золото им показать. Дескать, у игуменьи буржуи золото скрывают.

— Ну, и што же? — перебил его Сакулин. Нашли золото, отняли?

— А тебе на што? — прищурился священник. Ишь ты — исповедуешь! — потом он повернулся к Клаве и засмеялся так, что бритое лицо его всех рассмешило: — А твой, понятно, разыграл, чуть ли не самого Лихого!

Отец Петр не утерпел, расхохотался круглым сытым хохотом и снова сел на ступеньки, сбитый с толку и взволнованный, но безудержно болтавший от радости, что спасся и убежал от белых и зеленых.

— Как же! Перекрасился в один момент! И что-то там… Уж я не знаю — борова пообещал зарезать, что ли, угодил им и вызволил меня. А то бы укокошили. Как он с ними сладился, не знаю, но ты не беспокойся — Евстигней не пропадет! Он всех их проведет и выведет…

— Да где же он теперь-то? — вытирая слезы, спрашивала Клава.

— Откуда же мне знать? Я с обеда ползком полз, и отец поспешно поманил к себе Терентия. — Беги скорей, переоденься по-крестьянски.

— Не без доносу тут дело! — подняла свой нос Наталья и стрельнула взглядом в неизвестную поденщицу.

— Значит, кто же монастырь-то взял? — непонимающе спросил Сакулин.

Отец Петр смешно оскалил зубы.

— А тебе, которых надо?

— Да, признаться, ни которых бы сюда не надо! — тряхнув головой, ответил Сакулин.

Священник посмотрел на дочь.

— Ну, вот и заморгала! Слезами тут, голубка, не подсобишь. Пойдем-ка в комнату.

Но Сакулин зыкнул на священника:

— Ну, нет, батяга! Ты без пряток! Говори-ка, как там дело?

— Для чего переряжаться-то? — крикнул и Терентий.

— Штобы голову свою спасти! — зашипел на них священник. — Чего орете? Теперь не напугаете. Сам-то вот уноси ноги! — пригрозил он в сторону Сакулина.

— Значит, он в заложниках? — затрепетала Клава. — Что же мне-то делать?

Но отец Петр и сам окончательно растерялся. Не знал, куда идти, что делать.

— Утекать отсюда всем, кто может. Вот, что делать! — вымолвил он, поднимаясь снова со ступеней. — А я здесь с Иваном останусь, вроде казенной охраны. Мы старики, нас по годам не заберут. Понял, Иван Яковлевич?

— Как же это? — усомнился Сакулин. — За чьих же вы сойдете тут?

— А за чьих придется! — огрызнулся священник. — Святые Пересвет и Ослябя были воинами и победили. И нам Господь поможет. Иди переоденься, как похуже! — поторопил он дочку. — И ступай. Терентий тебя проводит. Что Господь пошлет, то и будет…

— Но для чего же ты тут останешься? Не понимаю! — плача говорила Клава.

— А что же, матушка, — усадьбу-то без попеченья оставить?

— Да ведь тебя убьют тут!

— Отбрехаюсь — не убьют. Не надо только трусить. А убьют — значит, воля Божья. Мне тебя надо спасти.

Но Клава все еще стояла на крыльце и не знала, что ей делать. Бледная, растрепанная, она теребила на себе нарядный фартук и посматривала на Терентия.

— Да куда же?.. Как же я с Терентием пойду? — спросила она, наконец.

Наталья услыхала и обиделась за сына.

— А што, он тебя съест?

— Ну, разок меня обымешь по дороге! — ухмыльнулся парень. — А то я тоже рысковать зря не согласен.

Хитро улыбнувшись в сторону Сакулина, Терентий исчез опять, все также незаметно, как и снова появился, взявшись за пиджак Ивана Яковлевича.

— Слышь-ка, дядя! Дай мне всю твою одежу, а сам мою надень. Ежели благополучно — поменяемся, а ежели меня убьют — твое счастье. Моя вся суконная.

— А ежели меня за дезентира посчитают?

— Да, ну, некогда разговаривать! — крикнул Терентий и повел мастерового за угол.

Худенькая женщина робко подошла к священнику.

— Батюшка…

— Не зови! Не зови так! — сердито и испуганно сказал ей отец Петр. — Зови, дядюшка или Семеныч… Зовите все меня Семенычем.

— Куда же мне? — договорила женщина.

— А за чужих я, мила дочь, не поручусь. Мне и со своей-то горя не расхлебать. Свою гоню из дома, может быть, на смерть. А дома хуже. Могут изнасильничать. Могут!

Женщина беспомощно обернулась в сторону Сакулина, но он уже отгородился от нее непреодолимою жуткой стеной. И солдаты отошли подальше, и мастерового не было. И Наталья посмотрела на нее зверем, ушла вслед за сыном. И отец Петр ушел с крыльца. И даже Клава, увидев ее одну, ушла внутрь дома.

— А как из пушек станут бить сюда? — спросил один из пожилых солдат.

Сакулин молча оттолкнул его и стал ходить по двору, как зверь по клетке. Оба рабочие солдата ушли и сели за угол амбара.

— Эх, вы! Богатыри! — вдруг вырвалось у женщины, когда она осталась вдвоем с Сакулиным.

Из глаз ее вылетела и вонзилась в его глаза острая стрела, отравленная ядом насмешки и презрения. А следом, уже сами собой, упали с ее чуть припухлых, маленьких и задрожавших губ, открывших мелкий белый бисер зубов, отчего ротик ее принял вид раздраженной или брезгливо сморщившейся кошки.

— Трусы все! Рабья кровь!..

Сакулин изогнулся, повернулся, спружинил ноги и, как змея, которой наступили на хвост, колесом подкатился к маленькой, костлявой женщине.

Не нужно было взмахивать кулаком, не нужно было никаких усилий, даже стиснутых зубов или прикушенной губы. Один легкий толчок тычком под грудь и, как былинка, подкосилась бы и умерла.