Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

А потому она покорно подчинилась атаману и пошла. Была какая-то особая, неведомая никому, но ей теперь понятная сладость во всех ее человеческих страданиях и пусть теперь творится неизбежное.

Играли грустный вальс, когда княгиню, оторвав от князя, подвели к Лихому. Он поглядел на нее покорно онемевшее, в невыразимой скорби сразу постаревшее лицо и прохрипел с кривой усмешкой:

— Живучая? Ну, ничего. Помайся с нами! А то, ведь, в царствие небесное не попадешь, а нас туда не пустют…

Он помолчал, потом вздохнул глубоким шумным вздохом, махнул рукой и погрозил солдатам.

— Штоб пальцем не тронуть ея! — выдавил он из себя свирепым шепотом. И приказал услужливому адъютанту:

— Скажи, штобы до Княжого нам подводу!..

И все, кто слышал, поняли, что «нам» — это: ему и ей.

И никто не знал, в каком аду пылало нутро Лихого. Никто бы не посмел подумать, что атаман впервые растерялся, почти струсил перед этой маленькой и сухокостой женщиной, которую надо было убить, но на которую не может у него рука подняться.

Знал он, даже сам певал про Стеньку Разина, который бросил для угоды казакам княжну свою в набежавшую волну. Но тут все непохоже. И не любовница ему княгиня и совсем другое держит его с нею.

— Да и, значит, трус был Стенька! — сам себе сказал он, выпрямился, взял княгиню за руку и спросил ее:

— А жить тебе охота?

Но не ответила княгиня, не могла унизиться в желании купить право жизни каким-нибудь неслыханным позором. Но верно понял ее атаман.

— Не бойся! Ничего тебе худого не доспеют. Сам буду стеречь тебя. Эй! Где там лошади? Ну, живо!

В монастырские ворота двинулся передовой отряд с пулеметами на простых телегах, пленные и штаб Лихого.

А вскоре атаману и княгине подали ярко-черный экипаж, все из того княжьего имения, знакомый ей, но теперь такой чужой и такой ненужный.

Заиграла, удаляясь, музыка и все бодрее поднимала и торопила шаги. Куда? Кому это известно? Куда-то все вперед, к чему-то лучшему!..

Но только не для атамана и не для княгини.

Молча и тяжко поднялись они в экипаж, как на плаху.

Рассказ четвертый

Князи!.. Князи!.. А откуда они князи? — Все из той же скользкой грязи!.. Тот князь новгородский Рорих или Рюрих, может быть тоже неграмотный, а воевал и изворачивался, может быть, еще и хуже. Не было тогда ни пушек эдаких, ни пулеметов, ни машин летучих, ни телефона-дьявола доносчика. А пусть-ка бы он Рурих, в наши времена повоевал! Может и не был бы князем!

… Небось и в те поры в войсках были и босы и голодны, небось, и в те поры ходили с грабежом и с пугом — пугалами бабам да ребятам. А конечно, в драке побивал бесстрашный, а бесстрашным покорялись города и села, а бесстрашным приносили дань и подать, а бесстрашным все прощали, за бесстрашных девушки-боярышни шли замуж. А потом бесстрашных и на княжество сажали!..

Вот тебе и князи! Князи ж были татарва бескрестная. В князи, может, лезли всякими неправдами да покупками, да захватами почти что все, кто имел корчаги с золотом. А откуда золото — оно не скажет!.. Может также от убитых взято, может также вот, по монастырям награблено. Всякий смолокур-снохач-заимочник был князем! Что не правда, что ли? Князи!..

Вот и понастроили церквей — грехи замаливать. Вот и понабрали всякой челяди — продажной, сбродной, лбами об пол бить да кланяться. Оделись в золото и засияли. Стали кушать с блюд серебряных — и кровь другая стала. Князи!..

…А если б не было князей — а ну-т-ко? Были бы монастыри и храмы? Были бы уделы и стольные грады, княжества и царства? Ну, ни князи, так разбойничьи атаманы б были! Назывались бы иначе, а может золото и серебро и челядь имели. И если бы не ели с блюд серебряных, то ели бы из черепов побитых в битвах да в междоусобицах своих же братьев. И не было б прохода по лесным дорогам старцам праведным и не к кому было б пойти с тяжелой думой грешною на поклонение и на покаяние.

… Ну, не к кому же, не к кому и нам пойти в наши годы лютого разбойного междоусобия!

…Да, не к кому, а может быть и ходить на покаяние ни к кому не надо?

— Князь же так? Собакой подыхал без покаяния?

…Фу-у! Дьявол! Голова свинцом налита — тянет книзу. Треснуть бы ее о камень что ли?

… Ну, а дьявол? Есть он, дьявол, — нет ли?

— Ой как скушно, если нету даже дьявола!

Для чего ж и для кого ж солнце ходит по небу? Неужто только для того, чтобы разбойнички виднее видели дела свои и беспросветно мучались?..

Велики были покои княжеского замка. И года полтора уже полупусты, гулко раздавались в них людские голоса. Лишь две комнаты на солнечной стороне были обставлены и сохранились в полном порядке.

В них два года назад княгиня с маленьким сынком жила и князя принимала в отпуск после излечения от ран, полученных в боях германских, приезжал он незадолго перед отречением царя. А оставался сторожить все это старый и уже глухой слуга. Все комнаты не мог охранять, а комнаты княгини как-то удалось, обманом охранил.

Было утро тихое и ясное — начало Августа — пора золотая и прозрачная.

На паркет, давно не вощенный, но чистый, скрипучий и сухой падали узоры тонких и причудливых кружевных оконных занавесей, и солнечные блики с пола отражались в зеркалах и в позолоте огромных во весь рост портретов дедушек и бабушек князя и княгини.

Светло, с радостной улыбкою, смотрели из рамы сам князь Бебутов, срисованный еще в молодости, еще не женатым. Да и была ли княгиня тогда на свете? Ей двадцать было, как женился, а ему пятьдесят. Конечно, не было ее тогда на свете. Но кому-то он уже счастливо улыбался, бравый офицер кавалерист.

Любил слуга здесь шишляться подолгу: мел, вытирал пыль, что-то ворчал и даже напевал. Особенно любил подолгу убирать постели в продолжительные солнечные дни. Развешивал на балконе на солнышко, плывущие в руках одеяла и тюфяки, хлопал мягкие подушки, осторожно расстилал-разглаживал тончайшие простыни, еще хранившие еле уловимый запах, которым всегда пахло от княгини, когда слуга ей руку целовал. Слуга здесь так заботливо все прибирал, как будто князь с княгиней уехали в разгулку в экипаже, либо верхами, либо на охоту, и вернуться только к позднему обеду — торопиться нечего.

Но, замкнувши комнаты, он проходил пустыми гулкими покоями и сразу вспоминал, что что-то деется на свете страшное. Какие-то все люди приезжают, уезжают, прицеливаются в замке жить, но поживут день-два в уютных службах и невидимо скрываются. И всегда что-нибудь увезут с собою, а жаловаться некому. И князь с княгиней не известно: живы, нет ли.

А все-таки он ждал их. Каждый день с утра до вечера и по ночам, когда плохо спалось в своей высокой и большой лакейской комнате, все просыпался и прислушивался, не звонят ли, не стучат ли.

И вот дождался. Прискакал в черкеске офицерик без погон. Вбежал в покои как раз, когда старый слуга был в комнатах княгини.

— Ага, да тут есть и кровати! — весело воскликнул офицер, не здороваясь со стариком и, думая занять именно эти покои для главного начальника, а может быть и для себя.

— Так точно. Имеются, — с достоинством сказал старик.

— А почему же до сих пор постели никто не забрал? Удивительно!

— Потому что охранял я, замыкал, а людям говорил, что потолки падают: опасно.

— А мне бы тоже соврал, если бы я не вошел сюда?

— Уж не знаю, как сказалось бы. Может, и не соврал бы.

— А знаешь, кто я?

— Не могу знать.

— Я адъютант атамана Лихого. Слыхал про такого?

— Все может быть, — уклончиво ответил старичок.

— И мы сейчас княгиню вашу привезли! — сказал офицер, испытующе глядя в глаза слуги. — Рад, небось?

— Все может быть, — опять сказал старик, но голос его дрогнул, а глаза моргнули, спрятались под густыми пышно-желтыми бровями, потому что старик склонил голову, как будто поклонился офицеру, дескать: воля ваша, можете шутить над старым человеком.

Но в глубине покоев гулко застучали тяжелые сапоги и звон шпор. В сопровождении Терентия вошел Лихой. Он был выбрит и одет в белую лохматую папаху и черную кавказскую бурку, и от этого, высокая фигура его казалась огромной.

Адъютант вытянулся, а старик затрясся еще больше.

— Чего трясешься? Разве я похож на князя вашего грозного?

— Все может быть…

— Нет, не может. Не хочу я походить на картавую эту породу. Я есть царь Буян, и хожу — гуляю спьяна!.. Слыхал, али нету?

Лихой пощупал постели на кроватях, поглядел на себя в огромное зеркало, а старик слабо, добродушно ухмыльнулся его шутке и сказал:

— Ну, что же, дай вам Господи здоровья!

— Ну, против Господа мы еще поспорим, — сказал Лихой, — А ты смотри — кулак у меня здоровый, ежели, в чем провинишься — сразу зашибу.

— Наше дело маленькое: всем служить беспрекословно.

— Не мне будешь служить, а барыне своей. Хворает, — ворчнул он тут же, — Ночью, чуть по дороге, не умерла… Да смотри: ежели поправится да сбежит отсюда: подожгу дворец и тебя на вертеле изжарю!