Русскоговорящий - Денис Гуцко

— Пап, а мальчишки вчера в туалете нехорошие слова говорили.

— А ты?

— Я нет. Я им сказал, как ты говорил. Что такие слова нельзя говорить, а то изо рта будет вонять, и все скажут: не рот, а урна.

— Молодец, правильно.

— Один мальчик меня обозвал и в живот ударил. Я убежал.

Митя хмурился и молча гладил сына по голове.

— Пап, а долго в школе учиться?

— Я же говорил, одиннадцать лет.

— Это долго?

Листва шумела под ногами, иногда наверху в ветках торопливо шаркал оборвавшийся лист и прыгал в золотистую пустоту аллеи.

Весь тот год Марина звонила по нескольку раз в месяц, истратив, наверное, кучу норвежских крон. Просила отпустить Ваню к ней на каникулы. Сначала Ваня не хотел встречаться с матерью, не хотел лететь с ней «в заграницу». Светлана Ивановна грозилась трупом лечь на пороге. Но Марина очень просила, обещала устроить сыну «первоклассный праздник» по случаю окончания первого класса. Митя взял с неё слово, что она вернёт Ваню. И на всякий случай взял слово с Вани, что он вернётся.

— Конечно вернусь, пап, — посмотрел он непонимающе.

Ваня сначала звонил часто, взахлёб делился впечатлениями, потом стал звонить реже, и Мите приходилось самому его расспрашивать — а в конце лета Ваня позвонил и, глотая слёзы, сказал, что не вернётся к нему.

…Митя проснулся закоченевший. В открытое окно дышал мороз. Нужно было проделать несколько простых действий. Он встал, закрыл окно, выключил свет, убрал с дивана телефон, разделся и лёг, укрывшись с головой. Впервые за столько лет Ваня не поздравил его с днём рождения.

Наутро Митя выглядел обесцвеченным и помятым, вполне как человек с крупного бодуна. На работе его встретили одобрительными замечаниями: «Видать, вчера хорошо отметили». Митя покивал многозначительно, Толик посоветовал ему попить водички.

— Но лучше всего, конечно, рассола. Пива ведь нельзя.

На это, пожалуй следовало бы ответить: «Где я тебе, на …, рассола достану?», — но ему было непреодолимо лень играть в охранника.

— Мы с братом на прошлой неделе набодяжились знатно, — сказал Вова-сапёр. — Братец весь двор облевал. Даже собачке бедной досталось.

— А ты? — заинтересовался Толик.

— А что я? Я вообще никогда не блюю.

— Ни разу в жизни? В натуре? Ни разу в жизни не блевал?

— Нет.

— В натуре ни разу?!

— Нет, ну конечно, если отравиться, бывало, а так, чтобы от водки — нет, никогда. Я же как? Всех впускать, никого не выпускать.

— А как ты определишь, от водки это или нет?

Вова принялся рассуждать, как можно безошибочно определить, от чего блюёшь, а Митя отправился на вход менять вчерашнюю смену. На ступеньках стоял новенький, чьё имя Митя никак не мог запомнить уже вторую неделю, с вчерашней щетиной на щеках и красными от плохого сна глазами. Вообще-то спать ночью разрешалось: банк всё равно сдавался на сигнализацию, — но запрещались раскладушки, матрасы и использование в качестве лежанки столов в кабинетах. Учитывая запреты, для сна оставались лишь составленные вместе стулья и мягкие кресла в операционных залах. Новеньким, обычно несколько первых месяцев, приходилось довольствоваться стульями. У остальных в укромных закоулках — нычках — как то: в пожарных щитах, за шкафами, под лестницами, — давно было припрятано что-нибудь мягкое. В независимости от того, что это было — сохранившийся с армейской службы бушлат или настоящий матрас — называлось это шкурка. Но как и в тех, настоящих казармах, свою «шкурку» и «нычку» ещё нужно было заслужить.

Оставшись один, Митя поправил оттянутый кобурой ремень и вдохнув пару раз студёного воздуха, вошёл вовнутрь, в крохотный мраморный вестибюль. Здесь, в углу, который гирляндами по три штуки сплошь закрывали аж шесть батарей, он вполне мог рассчитывать на несколько минут уютного одиночества. Он любил такой уют на бегу, сочинённый в первом подвернувшемся месте.

Митя вытянул спину вдоль батарей, прикрыл глаза и представил себя сидящим за столиком «Аппарата».

…Он поставил перед каждым порцию водки с тоником и сел. В «Аппарате» было шумно. Музыкальный центр качал армянскую музыку. Гуляли родственники Арсена: у его троюродного племянника в Ереване родился сын. Блюз их интересовал мало, хотя Арсен уверял, что можно будет играть обычный репертуар. Стали просить шансон, но шансон ребята не играли принципиально — так решили, «дабы не пополнять список безликих кабацких групп», как сказал Генрих — и после нескольких исполненных мелодий музыканты сошли в зал. По той же самой причине — дабы не пополнять список безликих — группа до сих пор не имела названия, ни одно из предложенных Генриху не нравилось.

— Сегодня я пью, — заявил Стас. — И если они попросят сыграть, имейте в виду, я играю только «Собачий вальс».

Он выглядел огорчённым: вряд ли Арсен заплатит им за этот вечер, в который они отыграли не больше получаса.

— Может, всё-таки поработаем? — предложила без всякого энтузиазма Люся.

— Да брось ты! — отмахнулся Стас. — Сказали же тебе: что-нибудь понятное.

— «Мурку» давай, «Мурку», — огрызнулся Витя-Вареник, намекая на сцену из фильма «Место встречи изменить нельзя».

Люся вопросительно кивнула в сторону парочки, рассаживающейся за самым неудобным столиком напротив подиума. Судя по тому, как удивлённо осматривали они зал и пустой подиум с закрытым пианино и зачехлённой гитарой, эти двое пришли слушать блюзы.

— Для них? — Стас прищурился, всматриваясь в посетителей сквозь низкий свет и табачное марево. Мужчина как-то излишне аккуратно раскладывал на столе сигареты, зажигалку, ставил пепельницу строго в центр. Женщина, приподняв подбородок, вертела головой: здесь приносят, или надо самим подходить?

— Не-ет, — заключил Стас, изучив их. — Любовники от скуки. Они меня не возбуждают.

Генрих поставил локти на стол. Видно было, что в нём шевелится какая-то мысль, вовсе ему не безразличная, и это само по себе настораживало. С Митей он спорил охотно. Особенно, если рядом была Люся. Да, так оно и оказалось: Генрих решил поспорить.

— А всё-таки, ты не прав, — обратился он к Мите.

На него зашикали все разом, даже Витя-Вареник, развалившийся в глубине ниши, в знак протеста мотнул головой.

— Бросьте, — взмолилась Люся. — Всё равно ни до чего не договоритесь.

Обычно во время таких споров она уютно садилась возле Мити и сидела, не говоря ни слова. И было трудно понять, слушает ли она, или просто наблюдает за спором, как наблюдают за огнём или за чужой работой. Но Генрих был настроен на битву, Генрих выставил палец вверх:

— Минуточку! Я хочу разобраться.

— Как тогда, в Питере? — сказал вдруг Витя-Вареник, качнувшись на стуле.

Его реплика притормозила затевающийся спор.

Все знали, о чём идёт речь. Витя-Вареник вспомнил о той поездке на Фестиваль блюза, когда они влипли в историю с толстолобиками и когда он, собственно и стал Витей-Вареником. Тогда в гостинице, после того, как Генрих решил выяснить у больших ребят, занявших их забронированный номер, почему они так себя ведут — как-то очень естественно, как вспышка зажигалки после просьбы прикурить, началась драка, больше походившая на избиение младенцев. В самый критический момент из распахнувшегося лифта с огромным подносом свежевылепленных, присыпанных мукой вареников, вышла гостиничная повариха. Что занесло её на этаж, куда и откуда она направлялась с парой сотен сырых вареников, осталось загадкой. Ей бы обратно в лифт и дёру, но она как была, с подносом, шагнула к побоищу и очень строго крикнула:

— А ну, перестать!

Толстолобики к этому моменту добили музыкантов. Генрих истекал кровью, Витя пытался выползти из-под перевёрнутого дивана, которым его накрыли — но тщетно: габаритный тип прыгал на диван, и вгонял Витю обратно. Один Стас кое-как отбивался сорванной со стены репродукцией «Девочки с апельсинами», разбрасывая вокруг осколки стекла. Зычный окрик поварихи заставил всех обернуться. В этот-то миг Витя вырвался из своего диванного плена, и выхватив у поварихи поднос, атаковал им врага. Вареники полетели фонтаном по холлу, взмыло мучное облако, и поднос мелькал, как щит Ахилла.

— В лифт! — кричал Витя. — В лифт!

Они спаслись бегством. На улице Витя остановил проезжавшую мимо машину, наклонился в салон и спросил, с трудом переводя дыхание:

— Шеф, на вокзал?

Но водитель молчал, глядя на Витю широко раскрытыми глазами.

— На вокзал, — настаивал тот.

И тут Люся, услышав топот за спиной, крикнула, торопя его:

— Витя, вареник! — и указала на его лоб, по которому от виска до виска был размазан вареник.

…Видимо, каждый из музыкантов вспомнил эту историю — их первую и последнюю попытку войти в высшее общество.