Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

за что не догадалась бы о его чувствах.

Перед ней сверкал Одрейн. Не тихая заводь, а самые настоящие пороги, рокочущие и могучие... Раздевшись, Збирдрид боролась с бурливым, сильным течением и успешно преодолела его — переплыла на другой берег. Отдохнула и вернулась к коню... но не обнаружила своей одежды.

— Это ещё что за шутки?! — вскричала она, озираясь по сторонам и принюхиваясь.

Здесь побывали парни, определённо!

— Эй, засранцы! — проревела Збирдрид, упирая руки в бока. — А ну, выходите!

Она стояла, выпрямившись во весь рост — великолепная и сильная, как Зейдвламмер, одетая только в лучи Макши, и рыжая пушистая коса спускалась вдоль её спины, прикрывая густой метёлкой своего кончика её твёрдые, как орехи, ягодицы. Определённо, она была бы превосходной моделью для скульптора или живым наглядным пособием по изучению строения мышц. В кустах послышались сдавленные смешки, и она разъярённым драмауком ринулась туда. Ей удалось схватить одного шутника, остальные отбежали на безопасное расстояние.

— Где моя одёжа?! — затрясла Збирдрид свою извивающуюся и хохочущую добычу.

Бить она его не била, только очень жёстко стискивала кузнечными клещами своих рабочих ручищ, и озорник то охал от боли, то задыхался от смеха. Ничего его не пробирало, заразу этакую! Даже вздуть его захотелось, но руку Збирдрид на парней не поднимала никогда, хотя в пылу страсти иногда могла сделать больно, но то — другое дело. Зачем бить, когда ответ можно было получить иначе — например, стиснув в удушающих объятиях?.. Так Збирдрид и поступила — сжала смертоносной хваткой так, что у парня глаза на лоб полезли.

— А ну, говори, зар-р-раза! — почти касаясь его румяной щеки леденящим звериным оскалом, пророкотала она.

— Мы её... спрятали! — придушенно прокряхтел парень.

— Как спрятали, так и отдадите! — взревела Збирдрид, отшвырнув свою жертву в траву. — А то душу из вас всех вытрясу!

А ребята, успевшие отбежать в сторонку, издали издевательски кричали ей:

— Не отдадим, пока не покатаешь нас всех! Слабо тебе — с нами всеми сразу, а?!

И хохотали, потешались, наглецы клыкастые! Вот бы их всех разом сгрести в охапку и... Если бы Збирдрид не была в такой ярости, она ни за что не отказалась бы от столь соблазнительного предложения.

— Жареный член драмаука вам в задницу, а не катание! — рявкнула она. — А ну, говорите, где моя одёжа!

Вскочив голышом в седло, она принялась верхом гоняться за парнями. С собой у неё был длинный пастушеский кнут, который всегда был на случай прикреплён к седлу; вот им-то она и угощала шутников, стараясь попасть по ягодицам. Их было семеро; нагнав одного, она хлестала его кнутом, потом бросалась за следующим, и так далее.

— Вот твоя одежда! — услышала она оклик.

Великолепным зрелищем обнажённой Збирдрид верхом на потрясающем коне любовался Эмерольф. Стоя в некотором отдалении, он показывал рукой куда-то под одинокий невысокий кустик. Збирдрид осадила коня и свернула кнут, потом неторопливо подъехала к Эмерольфу. Наготы своей она ничуть не стеснялась, напротив — казалось, даже подчёркнуто щеголяла своим роскошным телом, гордо восседая на не менее роскошном жеребце, равных которому не было во всей округе. Дочь костоправки снисходительно-насмешливо позволяла Эмерольфу созерцать всё это великолепие, будто неслыханно щедрый подарок ему делала. Лихим, чётким и изящным движением соскочив наземь, она и впрямь нашла под кустиком свою одежду, сверху прикрытую ветками. Одеваться она не спешила, стояла и смотрела на Эмерольфа, а он смотрел на неё — уже не опуская ресниц, прямо и дерзко, не мигая. Даже слепой увидел бы, какие искры проскакивали между этой парочкой — снопы искр!

— Так вот оно что... Это ты у нас главный шутник! — с беззлобной усмешкой проговорила Збирдрид. — Это ты мне отплатил за то, что с Йелингом уехала, да, лапушка?

— С какой стати? Зачем мне это делать, госпожа Збира? Вовсе нет, — холодно ответил он. — Ты захотела с ним уехать — и уехала, какое мне до этого дело?

— Да ладно тебе, — усмехнулась она. — Ты же ревнуешь, радость моя.

Она хотела погладить его по щеке, но он отпрянул от её руки, не дал себя приласкать — ни дать ни взять норовистый жеребец.

— Ну, ну, малыш, я не обижу тебя, — сказала Збирдрид.

— Я тебе не малыш, — фыркнул Эмерольф, приподняв верхнюю губу и приоткрыв клыки. — Я не люблю, когда меня трогают без моего позволения.

— Ох ты, ох ты! — усмехнулась Збирдрид, глядя на него задумчиво-ласково. — Какие мы недотроги! — И с томно-чувственным намёком мурлыкнула: — А с позволения — любишь, м-м? — И, приблизив губы почти к самому его уху, спросила чуть слышно: — Тебя вообще кто-нибудь трогал? Или ты себя для супруги бережёшь?

— Это тебя не касается, госпожа Збира, — ледяным тоном ответил Эмерольф, отступая от неё на шаг.

Пастуший кнут щёлкнул у его ног, не задев, впрочем, его самого. Теперь уже голос Збирдрид стал холодным, властным и суровым:

— Не многовато ли ты себе позволяешь, голубчик? Как ты со мной разговариваешь?

Эмерольф не шелохнулся, не дрогнул даже ресницами.

— Не щёлкай кнутом, госпожа Збира, я тебе не домашняя скотина, — тихо, но отчётливо проговорил он. — Ты привыкла к повиновению, но я не обязан тебе повиноваться.

— Повиноваться не обязан, но дерзости я не потерплю, — сказала Збирдрид уже мягче. — Ты показываешь свой норов? Ладно, хорошо, я поняла. Я не трогаю тебя, если ты не хочешь или тебе неприятно. Но и ходить вокруг тебя на цыпочках я не стану.

— На цыпочках ты ходить не обязана, госпожа Збира, но грубого и высокомерно-снисходительного отношения я не потерплю, — ответил Эмерольф.

Суровость во взгляде Збирдрид медленно сменялась задумчивостью с тенью ласки.

— Хорошо, радость моя, договорились, — проговорила она. — До вечера.

Одевшись и вскочив на коня, она с седла поклонилась ему, тронув шляпу, а потом, пришпорив жеребца, поскакала прочь — несгибаемо прямая, лихая, стремительная. Эмерольф смотрел ей вслед, а его друзья медленно собирались у него за спиной.

— А здорово ты это придумал, Эмер, — сказал один.

— Точно! — добавил второй. — Хоть и пришлось нам её кнута отведать, но зато какое удовольствие с неё спесь сбить!

Эмерольф окинул их взглядом, обнял двух ближайших за плечи.

— Простите, ребята, за то,