Дом на городской окраине - Карел Полачек

Дорога вела туннелем из ветвей ольхи, ильма и ясеня; где-то булькал невидимый ручей. Деревья расступились — открылся озаренный солнцем луг. Пахло тимьяном и крестовой травой. На лугу, на подстилке, уже сидело семейство, состоявшее из господина с обнаженной шеей и дамы, которая вязала джемпер. Неподалеку девушка в костюме медицинской сестры покачивала детскую коляску. Господин, нахмурив лоб, читал газету и яростно шлепал себя по затылку, отгоняя комаров.

Перед путниками высилась зубчатая черная стена леса. Все остановились и стали недоверчиво изучать обстановку. Послышались голоса, предлагавшие вернуться. И так уже поздно, тени удлинились. Никто не чувствовал склонности лезть в эту чащу, от которой так и веяло холодом. Из глубины леса доносились какие-то глухие удары, звуки показались им подозрительными. В лесу темно, влажно, за шиворот сыплется хвоя, в гуще деревьев укрываются злые звери. Можно наткнуться на какого-нибудь обросшего щетиной грубияна, и тот ни с того, ни с сего поднимет крик и кинется на них.

Человеческая изобретательность усовершенствовала и реформировала природу, дабы снискать ей симпатии среднего сословия. Дикие и неприветливые места она превратила в парки и украсила ресторанами. Дороги снабдила указателями и стрелками, острия которых направлены в сторону трактиров, откуда открывается красивый вид. Лес неожиданно расступается, и взглядам открывается широкое, тенистое дерево посреди лесосеки; под деревом — столики и стулья, где среднее сословие может попить сметаны, поесть хлеба с маслом и почитать газету. Осталось только изобрести устройство, которое избавило бы природу от сквозняков.

Но преодолеть врожденную недоверчивость среднего сословия не удалось. Кузины жалуются, что у них болят ноги. Господа вслух выражают отсутствие всякого интереса к прогулке лесом. Слышно, как в городке на башне костела звонит колокол.

Кузина Гедвика говорит:

— Сегодня на ужин будут почки.

— Откуда ты знаешь? — допытывается зять Леопольд.

— Во время обеда я попросила показать меню, — объяснила она. — А завтра к обеду будет мясо косули. Я его люблю.

Воспоминания о еде подняли общее настроение. Все оживленно заговорили и прибавили шагу.

На дороге затарахтел мотоцикл, оставляя за собой столб пыли.

Бухгалтер ударил себя по лбу и воскликнул:

— А! Уже знаю, что я собирался сказать! Торговка фруктами хочет продать мотоцикл. Слышишь, Руженка?

— Что? — рассеянно переспросила жена. — Мотоцикл?.. Какое нам дело до мотоцикла?

И, повернувшись к одной из кузин, продолжала прерванный разговор:

— За модными журналами пошлите ко мне, я с удовольствием вам одолжу.

— Мотоцикл, который стоит восемнадцать тысяч, — бормотал Михелуп и тростью чертил в песке цифру 18.

Он постоял, задумчиво шевеля губами, и перечеркнул цифру.

— Хватает с меня и своих забот, — проворчал он и побежал догонять общество.

19

К курортному городку подполз мягкий сумрак; вокруг фонарей танцевали ночные бабочки, а на улицах барахтались в пыли визжащие дети. Первая звезда засветилась в небе. В деревенских домах колют дрова, слышно, как звенят, отскакивая, поленья. В садиках шипит и потрескивает, вырываясь из брандспойтов, вода; обнаженные по пояс мужчины поливают пестрые клумбы, кусты роз, нахохленные головки пионов. Рабочие с усталыми одеревеневшими лицами на велосипедах возвращаются с работы, дачники в пестрых пиджаках, со смешными панамками на головах направляются к трактирам.

Михелуп с семьей вышел на вечернюю прогулку. Они идут вдоль заборов, а из садиков доносится сладкий запах фиалок и резеды. Бухгалтер жмурится и восторженно вздыхает:

— Какой воздух, какой воздух… Дети, дышите глубже, в Праге такого воздуха не будет…

Очкастый гимназист прутом сбивает головки репейника, уничтожает притулившуюся у садовых оград крапиву. С воинственным видом он размахивает прутом и выкрикивает:

— Я уничтожу тебя, ботаника!

Маня размышляет о девочке, с которой познакомилась на пляже. Обе они любят ананасное мороженое, но подружка не ходит на уроки закона божьего и обложка на ее книжке для чтения розовая, тогда как у Мани — серая.

— И зовут ее Сильва, — вслух пропела она.

Потом Маня стала думать о том, что когда подрастет и станет барышней, мама должна будет купить ей пляжную пижаму с короткими штанишками; в душе она уже подбирает косынку, которой прикроет грудь. Штаны должны быть из грубого шелка, и к ним она приобретет синее болеро. «Но мне идет и бежевый цвет». А вслух:

— Мама, купишь мне спортивные шаровары? У всех девчонок есть шаровары.

Мать резко ее обрывает:

— Не все обязательно иметь, что видишь.

Но отец улыбается, гладит ее по мальчишески остриженной голове и говорит:

— Возможно… посмотрим… возможно, будут и шаровары.

Пани Михелупова выговаривает ему по-немецки, мол, не к чему так баловать детей…

Бухгалтер только машет рукой:

— Дети есть дети, что с них возьмешь?

Под верандами, в садиках возле кондитерских, за окнами трактиров жуют сто пар челюстей. Между столиками, склонив головы набок, кружат официанты, покрикивая:

— Momang, meine Herrschaften![28]

Мальчики-подавальщики в белых курточках с оттянутыми от вечных наказаний мочками ушей учатся вежливо раскланиваться и собирать мелочь со столов. Они уносят грязную посуду — одна пара челюстей за другой перестают жевать… Орудуя во рту зубочистками, дачники тоскливо размышляют: «Все съедено, что теперь? В Праге уже вышли газеты. А тут и почитать нечего».

Как и каждый вечер, берут они в руки обтрепанные и замусоленные иллюстрированные журналы, вестник охотника, курортные проспекты, местный еженедельник и газету трактирщиков; водят глазами по печатным строчкам, с хмурым, озабоченным выражением вновь и вновь перечитывают знакомые статьи. «Как тянется время! Как невыносимо тянется время!» — говорят их измученные лица.

Понаблюдав за жующими челюстями, Михелуп мрачно замечает:

— Просто диву даешься, как это люди могут столько времени проводить в трактире!

— За кофе тут берут три кроны, а он плохой, — поддерживает его жена.

— Когда кому-нибудь хочется бросать деньги на ветер, я не могу ему запретить, — бурчит Михелуп.

На телефонных проводах ласточки устраиваются на ночлег. Маня потянула отца за рукав:

— Посмотри, я заметила: всегда две ласточки сидят, повернув головки к улице, а две — наоборот. Почему так?

Бухгалтер глянул вверх и сказал:

— И верно! Я даже не обратил внимания.

— А почему? — не унималась девочка.

— Потому… хм… сам не знаю.

Маня задумалась, потом заявила:

— Наверно, потому, что им надо следить на обе стороны, не приближается ли опасность.

— Вот как? Вполне вероятно! — воскликнул отец. И стал громко расхваливать девочку. — Удивительное дело, чего только она не углядит. Я бы никогда не додумался.

— Не люблю, когда хвалят детей, — приглушенно по-немецки сделала замечание пани Михелупова, а вслух напустилась на дочь. — Лучше бы смотрела на дорогу, как бы на что не наступить!

— Оставь ее, — огорчился бухгалтер. Взял девочку за руку и стал ей внушать, чтобы в школе она сказала о своем открытии учительнице.

— Мои дети, — заключил он, — должны быть в школе первыми.

Вышли за городскую черту, сошли с шоссе и двинулись по полевой дороге. За зубчатой стеной леса показался месяц, открыв людям блестящее лицо с застывшей улыбкой. Сверчки оглушительно тараторили свою монотонную песню. Задышало свежескошенной отавой. Из ложбины вынырнула тетка в приспущенном на спину платке и напевно пожелала доброго вечера. Перед ними в унылом лунном свете раскинулся луг, по которому были рассеяны призрачные тени деревьев, трагичных в своем одиночестве. Из ближней деревни доносились звуки губной гармоники, где-то отчаянно выла собака. Вверху блеснул метеор и скрылся в глубоком небесном омуте. От болота поднимался туман; без устали квакали лягушки.

— А-а-а, — зевнул бухгалтер, — до чего хочется спать. Дети, пора домой!

Они повернули назад, к городку. Дорогой встречали идущие в обнимку парочки влюбленных; весело хохоча, они направлялись к рощице. В спальнях зажигались лампы, дамы снимали с оконных рам высохшие купальные костюмы.

Пани Михелупова уложила детей, улеглась рядом с мужем и погасила свет. Было так тихо, что стало слышно, как в шкафу прогрызает себе путь жук-точильщик. За окном царила лунная ночь, все вокруг окутывая серебром. Черная и белая ночь.

Было душно, как бывает в жилищах, где скот имеет численное превосходство над людьми. Бухгалтер ворочался на кровати и стонал. В лицо ему горячо дышал хлев, пахло курами и сушеными грибами.

Неожиданно к нему подползла мысль о мотоцикле, который торговка фруктами предлагала продать за бесценок. Его охватила дрожь, известная людям искусства под именем вдохновения. Творческий инстинкт, тот огненный куст, который полыхает в груди каждого человека, проявлялся у него в поисках выгод и покупке предметов по цене ниже общепринятой. Иметь всего как можно больше! Добыть что-нибудь дешевле, чем другие! Это и была сила, заставлявшая бухгалтера энергично суетиться.