Дом на городской окраине - Карел Полачек

В воде расшалились государственные чиновники и их жены. Держась за руки, они поют: «Мельница, крутись-вертись!».

Подросток с черным пушком над верхней губой, расставив руки, присел на корточки. Потом распрямил бронзовое тело, на котором играет каждый мускул. Побежал к берегу, поднялся по лесенке на мостки, вытянул руки вперед и красивым полукругом прыгнул в воду.

— Вот так мальчик, а? — похвастал коммивояжер, — чистый атлет… Если бы он и все так умел, как умеет плавать… Что с вами, пан Михелуп?

Бухгалтер вскочил и, испуганно вытаращив глаза, смотрел как подросток, разрезая воду сильными взмахами рук, устремился к островку посреди озера.

Побледнев и заломив руки, Михелуп помчался к воде. Он бегал вдоль берега, точно курица, у которой уплыли утята, и дико вопил:

— Зденек! Зде-е-енек! Немедленно вернись! Утонешь! Сейчас же возвращайся! Слышишь? Не повторять же мне сто раз! Ради бога, что этот мальчик вытворяет!.. Пан Кафка, велите ему вернуться! — умолял он коммивояжера.

Но коммивояжер только смеялся:

— Да что вы, ничего с ним не случится! Если бы мы с вами умели плавать, как этот мальчик, ой-ёй! Он первый среди юниоров клуба пловцов «Гагибор», рекордсмен по длительности пребывания в воде и вообще…

— Пан Кафка, я не могу это видеть, мне делается дурно, ведь речь идет о жизни…

— Не принимайте все так близко к сердцу, пан Михелуп! — убеждал его коммивояжер. — Если бы это был ваш мальчик, я бы ничего не сказал…

Пани Кафкова поддержала бухгалтера.

— И верно, так негоже, — упрекнула она мужа, — конечно, это прекрасно, когда мальчик что-то умеет, но нельзя так перегибать палку! Никто не знает, что может случиться. Я тоже этого не люблю, пан Михелуп, поверьте…

Она отбежала, и до отдыхающих донесся ее крик:

— Зденя! Ты когда-нибудь выберешься из глубины? Или я возьму прут!

Солидные полные дамы подпрыгивают на песке, подбрасывая пестрый резиновый мяч. Одна дама доела хлеб с маслом, выбросила бумагу и побежала к поставленным перед кабинами весам. Глянула на цифру, возле которой остановилась стрелка, вздохнула и о чем-то взволнованно заговорила с приятельницей.

Коммерсанты почитали газеты, посмотрели на часы и стали тоскливо считать минуты, оставшиеся до обеда. Слышно, как одна дама уговаривает плешивого господина с волосатой грудью:

— Альфред, пойди искупайся!

— Оставь меня в покое! — визгливо отвечает тот.

— Альфред, вода теплая…

— Отстань, говорю!

— Альфред, вода — словно парное молоко, вода — как в бане…

— Иди сама. У меня нет настроения.

— Альфред, чтобы я так была здорова…

— Отвяжись!

— Альфред, клянусь тебе…

Дама повела господина с волосатой грудью к берегу; тот дотронулся белой ногой до воды и зашипел, как от боли. Дама не переставала его уговаривать; наконец господин с заросшей грудью, неожиданно заржав, с отчаянной решимостью погрузился в воду. Потом жена растирала его полотенцем, а господин рассказывал окружающим о своем подвиге. Он улыбался, стучал зубами и убеждал:

— Вода, правда, теплая. Я бы и сам не поверил, вы бы тоже сходили искупались…

Родственники отнекиваются, машут руками, а господин с волосатой грудью настойчиво их уговаривает:

— Непременно надо искупаться, раз уж вы сюда приехали. Говорю вам, так вы лучше всего наберетесь сил. Честное слово!

Усатый подросток вылез из воды и несколько раз перекувырнулся. Бухгалтер выговаривал ему:

— Ну, мальчик, и заставил же ты меня поволноваться! До сих пор сердце колотится!

Зденек отвечал, улыбаясь:

— Это же сущая ерунда, пан Михелуп. Обо мне можете не беспокоиться…

И снова куда-то убежал.

— Он дикарь, но на удивленье славный ребенок! — гордо произнесла пани Кафкова.

— Mutti! Pappi! — верещали черноглазые большеухие дети.

— Трудерле! Буберле! — нервно покрикивали коммерсанты.

Спокойное, миролюбивое озеро, улыбчивые, покрытые сосняком пригорки возвращали отголоски взволнованных криков бурлящего людьми пляжа.

Тени сократились, приближался полдень, люди поднимались с мест. И двинулась долгая череда широких бедер, волосатых грудей, купальных халатов, большеухих детишек, клетчатых пледов, ведерок и совков, мячей, надувного резинового зверья, патефонов и шезлонгов…

Торопливо обмениваясь впечатлениями, процессия медленно направилась к трактирам. Жгучие лучи солнца раскаляют крыши веранд, под которыми сотни челюстей жуют обед.

17

Бухгалтер стоял у лотка с фруктами и подозрительно смотрел на пальцы продавщицы. Тетка наполнила кулек грушами, бросила на весы и собралась было вручить его покупателю.

— Не бросать, пани. Я хочу иметь правильный вес! — сделал замечание Михелуп.

У этой торговки всегда были хорошие фрукты и дешевле, чем у других. Но Михелуп никак не мог отучить ее незаметно, как бы между прочим ударить по миске весов, чтобы хоть самую малость надуть покупателя.

Сегодня торговка была непривычно замкнута, глаза ее покраснели.

— Я взвешиваю правильно, — возразила она.

— К тому же в последний раз половина яблок была червивая, — ворчал бухгалтер.

— Что поделаешь, я в них заглянуть не могу, — упорствовала торговка, — какие покупаю, такие и продаю…

Глубоко вздохнув, она отерла фартуком глаза.

— Что с вами, пани? — с участием спросил Михелуп.

Торговка разрыдалась и долго не могла ответить.

— Мой мальчик… — всхлипывая, произнесла она, — мой дорогой мальчик, бедняжка…

Ее сын на прошлой неделе умер, неожиданно заболел, поднялась высокая температура, он слег и больше не встал.

— У него было такое хорошее место… хозяева нахвалиться не могли… выучился на мастера по художественной обработке металла… прекрасные вещицы делал и невесту себе подыскал, хорошую, порядочную девушку… мамочка, говорил, оставь все и переселяйся к нам, тебе тоже пора отдохнуть… Вам еще чего-нибудь, пан? Возьмите ренклод. Он зрелый — хоть пей из него сок. Скажете мне спасибо…

— Пока что мне больше ничего не надо, — сказал бухгалтер. И с участием добавил: — Так, значит, умер ваш сын? Чрезвычайно вам сочувствую, пани. Как же это случилось?

Тетка снова заплакала.

— Позвала я доктора, тот велел ставить компрессы. Целую ночь около него просидела, мальчик весь горел, глаза так и светились, все хотел встать, звал маму, что, мол, мальчик, зовешь мамочку? Она вот, рядом… к утру успокоился и уснул…

— У каждого свои печали, — сочувственно поучал ее бухгалтер, — все мы гости на этом свете. Недаром говорится: старому сам Бог велел, молодому как Бог прикажет… Ну, ну, пани, хватит уж плакать, я этого не люблю…

— Купил себе мотоцикл, — сетовала торговка, — да так его любил… Чистит бывало и песни поет. По ночам не сплю, все вижу мальчика своего золотого, как он смотрит на мотоцикл, а глаза у него от радости так и сияют….

— Ну-ну… — проворчал бухгалтер, — вы, мамаша, успокойтесь… У меня от ваших слез тяжко на сердце. Что случилось, то случилось, назад не воротишь…

— Невесту свою возил на прогулки… и так они друг дружку любили… заплатил последний взнос и умер…

У Михелупа, и правда, было тяжело на сердце, горло сжималось от подступающих слез. Схватив пакет с фруктами, он пробормотал:

— Помогай вам бог, матушка, больше мне сказать нечего…

— Пан, а пан! — прокричала ему вслед торговка. — Не знаете ли кого, кто бы купил мотоцикл? Совсем новая машина.

Бухгалтер обернулся:

— Пока не знаю. Но кое-кого спрошу.

— Премного буду благодарна, — тараторила ему вслед торговка, — машина стоила восемнадцать тысяч, но я бы отдала и за три тысячных. Только бы с глаз долой…

— Я вам уже сказал, постараюсь кого-нибудь подыскать.

Он вошел во двор своего дома. Очкастый гимназист и Маня носились по бревнам, скакали и вопили.

— Сколько раз я вам говорил, — рассердился отец, — чтобы вы не бегали по бревнам! Можете пораниться, а я потом вызывай доктора.

— Мы играем в школу, папочка, — объявила Маня.

— Это хорошо… но разве в школе бегают и скачут?

— Сейчас у нас урок физры, — объяснил Иржи.

— Не физра, а физкультура, — поправил отец, — когда уж вы научитесь правильно говорить?

Михелуп вошел в дом и отыскал жену. Пани Михелупова была на кухне, вместе с хозяйкой резала лапшу. Обе женщины взволнованно, со страстью обменивались сведениями о способах хранения брусники.

— Посмотрела бы ты, как чудесно играют дети, — сказал Михелуп. — Я долго не мог оторвать глаз…

— Мой муж хотел бы убрать бревна, — сказала Mütterchen в пенсне, — но я не позволила. Пока дети здесь, пускай бревна остаются на дворе.

— Они бы целый день с них не слезали, — пожаловалась пани Михелупова, — обедать не дозовешься. Всякий раз за ними гоняйся…