Дом на городской окраине - Карел Полачек

— Стыдись, ябеда! — рассердился бухгалтер. — Ты должен думать о науке, а не о глупостях. Вечно мне приходится быть у вас сельским старостой. Я должен иметь хоть немного покоя, мне необходимо отдохнуть…

«Что еще я хотел? — старательно вспоминает бухгалтер. — Ага, мотоцикл…»

Он привел коммивояжера с супругой во двор, явились туда и Макс Гаек с женой. Пришли и три зятя с какими-то озябшими лицами в сопровождении трех кузин. Когда собралось все общество, бухгалтер снял попону.

Общество разразилось возгласами восхищения. Михелуп предложил зятьям пощупать, чтобы убедиться в качестве товара. Господа с озябшими лицами боязливо дотрагивались до блестящих трубок.

— Красивая вещь! — с видом знатока произнес Кафка. Умник! Он еще берется рассуждать… Как будто что-нибудь понимает в мотоциклах…

— Сколько вы заплатили? — интересуется общество. Михелуп коварно прищуривает глаза:

— Угадайте!

Они гадают, но отгадать не могут. Бухгалтер называет цифру. Раздается гул восхищения.

— Молодец, ничего не скажешь! — хвалит Михелупа Кафка.

Михелуп зарделся, как художник, у которого похвалили картину.

— Красивую вещицу вы приобрели в свой дом… — продолжает коммивояжер. А потом, задумавшись и покрутив головой, спрашивает: — И вы сами собираетесь на этом ездить?

Общество восторженно вопит и покатывается со смеху. Пани Кафкова утирает слезы и даже всхлипывает:

— Мой скажет… Экий фрукт! И когда он поумнеет? Вообразите: Михелуп, типичный представитель рода Медленноходящих, — и вдруг превратится в смелого ездока, владыку времени и покорителя пространств…

Сам бухгалтер не может удержаться от смеха. И верно, не в бровь, а в глаз…

Общество сотрясалось, икало и давилось хохотом. Потом коммивояжер успокоился и вдруг произнес:

— Хорошо… Но если вы не будете ездить, то что станете с ним делать?

Михелуп онемел от неожиданности и не сразу смог найти ответ. С минуту поколебавшись, он предложил коммивояжеру не слишком вразумительное объяснение:

— Что я с ним буду делать? Это уж предоставьте мне… Ведь я…

— Я, и правда, не знаю… — снова начал Кафка.

Но бухгалтер резко его перебил:

— Я… я оставлю его себе. Неужели я не имею права иметь что-нибудь красивое?

— Вы совершенно правы, — согласилось общество. Очкастый гимназист вмешался в разговор.

— Папочка, — провозгласил он, — когда я вырасту, я буду на нем ездить.

Вздрогнув, бухгалтер закричал:

— Ты?! Что ты сказал? Да как ты посмел?! — его охватил приступ бешенства. — Как? Как?.. — кричал он. — Попробуй только! Хочешь, чтобы тебя принесли домой изувеченным? Да? Так? Кто тебя научил таким глупостям, дерзкий мальчишка?

— Да ведь я, папочка, — клянчит гимназист, — я осторожно…

— А-а-а! — в каком-то экстазе возопил бухгалтер. — Осторожно! Вы слышите? Не допущу! Не бывать этому! Возьми книжку и учись! Чего я только с вами не натерплюсь, просто слов нет…

Его уговаривали, просили успокоиться. Ведь мальчик сказал это, не подумав, несерьезно. Он же еще дитя.

Но бухгалтер, глядя перед собой в одну точку, глубоко вздыхал:

— Что за ребенок…

Еще и сегодня, как подумает, мороз пробирает по коже.

«Дуду, люлю-та!» — поет дудочка фотографа. Полнотелые дамы бросают резиновый мяч. Под группкой сосен пристроился учитель с учениками. Он гладит обтянутый трусами живот и задает голым мальчуганам вопросы. Дети его не слушают, посмеиваются над учительским пупом. Учитель сердится, грозит им наказаниями. Неподалеку — палатка скаутов. Скауты взобрались на скалу, дрынкают на гитаре и уныло поют о том, что сказка юности никогда не вернется. Воскресенье, понаехало много горожан. Прирожденные светские львы в пестрых свитерах, в брюках-гольф и смешных шапочках приехали сюда, чтобы громким гоготом прославлять природу. Заунывно ноют патефоны, хрипит громкоговоритель, укрепленный на деревянном киоске, где продают мороженое.

Михелуп прикрыл веки и чувствует, как к нему подкрадывается сон. Вдруг неожиданная мысль кольнула его, заставила открыть глаза.

«Что такое? — произнес он. — Ах да, у нас… Опять этот мотоцикл!»

Торговка фруктами спросила его:

— Пан, когда уж вы заберете свою машину?

— Но почему, пани?

Торговка удивилась:

— Как почему? Да ведь он ваш…

Бухгалтер задумался, потом сказал:

— Что-нибудь придумаю…

— Не может он здесь оставаться, — простонала торговка, — я не желаю его видеть… — Утерев глаза, она добавила: — Машина все время напоминает мне о моем несчастном мальчике. Из-за этих мыслей я и не могла его здесь оставить…

Михелуп почесал за ухом и ушел, чтобы спросить свою хозяйку, нельзя ли пристроить мотоцикл у нее на дворе.

Mütterchen ласково его выслушала и ответила, что ничего бы против не имела, но вряд ли это возможно.

— Почему? — поинтересовался бухгалтер. — Ведь места предостаточно!

— В том-то и дело… что места нет. В сарайчике — дрова, в хлев вы поставить его не можете, там негде будет повернуться, и я бы не поручилась, что машина не испортится. А во двор всякий зайдет, мотоцикл будет мозолить людям глаза, разве я уберегла бы его от воров?

Михелуп вернулся к торговке и категорически заявил:

— Пока что машина остается здесь.

Торговка протестовала, но бухгалтер упрямо твердил:

— Пока что она остается здесь, а я тем временем решу, как быть дальше.

«И верно, что будет дальше?» — думает бухгалтер. Такая жара, что мысли у него расплываются.

— Да уж я… — вяло бормочет он, — да уж что-нибудь я соображу… Это дело последнее…

Тень медленно ползет по стволу сосны. То тут, то там поднимаются пляжные пижамы, клетчатые пледы, купальные халаты, резиновое зверье, ведерки, совки, шезлонги — и все это собирается в верещащую, кричащую и перекликающуюся толпу, которая постепенно приходит в движение.

Пани Михелупова с несколькими кузинами устроилась в сторонке. Быстро мелькают спицы, наперебой слетают с губ мудрые соображения о домашнем хозяйстве; по лицам пробегают зеленые блики от деревьев и световые пятна. В полудреме бухгалтер слышит слова: «Ну, там мы жили как в сказке, и совсем недорого. В следующем году нужно снова туда заглянуть…»

23

Голова бухгалтера упала на грудь, в носу тоненько засвистело. Но вздремнуть ему не удалось. Неподалеку послышалось какое-то блеющее пение. Он поднял голову, протер глаза.

И увидел Турля в плавках, с улыбкой балованного, всем обожаемого дитяти на плотоядных мясистых губах. За ним следовало несколько Турлей, рангом пониже, и две серебристые барышни. Они вышагивали гуськом, подпрыгивая на цыпочках по примеру девиц из ревю, держа в руках ключи от кабин и блеющими голосами напевая:

«Eine Kabine für mich,eine Kabine für sich,dann freut sich meine Mama…»[29]

Бухгалтеру показалось, будто весь пляж взбугрился бесчисленным множеством Турлей. Всюду, куда ни глянь, скакали Турли, наполняя пространство блеющим пением. Скалы, разверзаясь, рождали новых Турлей. Воды озера расступились, чтобы произвести на свет водяных Турлей. Он слышал завывание патефона — но и в этом ящике сидел Турль, напевающий свою смешную песенку.

Бухгалтера затрясло от возмущения, вмиг ему обрыдло и мирное, ласковое озеро, над которым парили крикливые чайки, и пригорки, заросшие задумчивыми соснами, погасло солнце, и настал полумрак.

— И здесь нет покоя, и здесь нет радости, — сердито бурчал он. — Я приехал отдохнуть. А могу я отдохнуть?

Сильнее стало его манить видение канцелярии, где царят покой и серьезные воззрения. Поскорей бы избавиться от этого озера, от пляжных пижам, резинового зверья, клетчатых пледов, криков, бутербродов в промасленной бумаге, чиновных титулов, от неврастенических отцов семейств, от патефона и всего, что составляет дачный быт.

Михелуп поднялся на ноги и рявкнул:

— Домой!

Даже не позволил дамам дорассказать свои истории, заставил их сложить рукоделия в сумочки, согнал в кучку детей и велел немедленно одеваться.

Впрочем, и так уже подошло время уходить с пляжа. Тень от кабины коснулась ветвей сосны. В трактирах все пришло в движение, постепенно нарастал шум и гомон. Веранды, садики и кондитерские наполнились волнообразно колышущимися толпами. Официанты очнулись от летаргического сна и принялись кружить между столами.

Перед Грандотелем есть площадка, обозначенная белой буквой «Р»[30] по синему полю. Это место заполнилось автомобилями съехавшихся на weekend. Толпа юношей и мужчин, детей и старцев явилась сюда, чтобы оказать почести божкам быстрой езды. Они почтительно дотрагивались до радиаторов и нарочито громко мудрствовали по поводу свойств машин тех или иных марок, притащились и деревенские с жилистыми загорелыми шеями: сельский народ, порожденный землей, из земли слепленный и всегда отличавшийся медлительностью, здесь ожил, тоже мудрствует, рассуждает.