Венгерский набоб - Мор Йокаи

У Болтаи из услышанного почему-то крепче всего засело в голове, что добрая женщина сегодня ничего еще не ела, и из чувства христианского милосердия достал он из буфета тарелку пышечек со шкварками, налил стакан вина и поставил на стол - подкрепиться на первый случай и хоть от голодной смерти спастись.

- О, тысяча благодарностей, сударь, хотя я ни капельки не голодна, больше огорчена, да и ем-то всегда, как птичка: встану из-за стола, все цело остается. Одно бы только слово, словечко доброе от доченьки, от голубки моей, пользительней самых лучших яств. Да нельзя, верно, сударь? Как ей в таком виде показаться, стыдно, да и не узнает, поди. Ровно нищенка последняя, грязная да оборванная... старуха совсем... мне бы вот глянуть на нее, хоть глазком одним. Спрятаться где-нибудь да поглядеть из окошка, как пройдет, голосок услышать, ежели поговорит с кем. Вот и все мое желание.

Совсем расчувствовался Болтаи при этих словах; вспомнилась ему немецкая трагедия одна, там тоже была подобная сцена и хорошо очень играли, он так же вот чуть не прослезился.

- Ну, полно, сударыня. Не надо так отчаиваться, - поспешил ободрить он причитавшую женщину. - Желание ваше, конечно, исполнится. И увидите дочку свою и услышите. С ней и жить будете! Прекрасно уживетесь вместе, и все будет хорошо.

- Ах, сударь, ангельские вы речи говорите. Но доченька, доченька-то не полюбит уж меня, презирать будет.

- Об этом вы не беспокойтесь, сударыня. Вас никто перед рей не чернил, а Фанни - слишком добрая душа, чтобы от матери своей в нужде отвернуться. Я вас к ней отвезу, потому что в деревню ее отослал, от козней разных укрыть. Там она и живет с теткой, сестрой отца своего. Женщина это довольно суровая, ну да я уж за вас заступлюсь.

- Ах, сударь, да я и не жду, что Тереза меня до себя допустит; я и служанкой готова, кухаркой при ней, лишь бы с дочкой, доченькой моей единственной рядом побыть.

- Будет вам, сударыня, оставьте вы эту чепуху! - возмутился с деланным негодованием Болтаи. - Хватит у меня служанок, не буду же я мать своей подопечной работой нагружать! Через час едем, а остальное предоставьте мне.

Майерша еще раз попыталась обхватить его сапоги, но добрый человек поспешил уклониться от чувствительной сцены и оставил почтенную матрону, пообещав воротиться через час, - пока же книги разные божественного содержания может посмотреть, вот они, на подоконнике.

Часовое это отсутствие употребил Болтаи на посещение лавки готового платья, где всякой всячины накупил для Майерши, ибо совестился в столь отчаянном виде везти ее к дочери к огорчению последней. Так что вернулся он с полным комплектом одежды, на которую Майерше, невзирая на благородное сопротивление, и пришлось сменить эффектные свои лохмотья.

Весьма вероятно, что почтенному мастеру не хватало в делах такого рода тонкого вкуса какого-нибудь Лазара Петричевича [Петричевич-Хорват Лазар (1807-1851) - консервативный журналист, нападавший на Петефи и на весь радикальный литературный лагерь; слыл знатоком светских мод и законодателем изысканного вкуса] в бозе почившего патриота нашего, коему и элегантнейшая дама спокойно доверила бы приобретение нужных нарядов. Болтаи заботился только, чтобы все было теплым да просторным, а уж по моде которого года сшито, не больно интересовался; так что, когда Майерша, экипировавшись целиком, глянула в зеркало, то, будучи одна, не удержалась от смеха, разом позабыв свои горести. Вот так фигура! То-то посмеются дома девочки да галантные их кавалеры при виде этакого убранства.

Что?

Да, да, девочки и галантные кавалеры там, дома.

Ибо истинной почесть разыгранную выше трагедию мог разве лишь такой безгранично доверчивый человек, как почтенный мастер Болтаи. Ни слова правды не было во всем длинном монологе. Вовсе Майерша не ссорилась с дочерьми, они ее не прогоняли и в Дунай бросаться не было нужды, а дело обстояло вот как.

Доведенный последними неудачами до бешенства, Абеллино (опять он!) с удвоенной страстью принялся осуществлять свой незадавшийся план и попросил мосье Гриффара перевести ему последние сто тысяч из второго миллиона. У благоразумного банкира постоянно находился при Абеллино шпион из его слуг, который не замедлил написать в Париж и о последних событиях в Карпатфальве в именинную ночь. Узнав, что барин Янчи при смерти, Гриффар вместо ста тысяч направил Абеллино двести, каковые требовалось возвратить, разумеется, в двойном размере. Все вышло по чистому недоразумению. Четыре дня спустя из другого письма Гриффар понял: дядя остался в живых, но деньги были уже в пути и дошли как раз словно в утешение племяннику.

На сто тысяч больше, чем он рассчитывал. Это придало ему уверенности. Таких денег для успеха вполне достаточно.

Заново разработал он план, сообразно с которым Майерша (родная мать!) ловко должна была проникнуть в дом к Болтаи и втереться в доверие к собственной младшей дочери. Остальное мы знаем.

Сошлись на шестидесяти тысячах пенге [другое (старое) название форинта], если выгорит.

Возможно ли такое?

Не уверяйте, что я ужасы рисую. Сама жизнь такова.

Майерша рассудила, что шестьдесят тысяч - деньги немалые, из них тридцать себе взять можно и в кассу на сбережение положить, тридцать же оставить для Фанни, вот обе и обеспечены до конца дней своих; а что за это отдается? Сущая безделица, химера, от которой все равно проку нет, если нету спроса; добродетель. А шестьдесят тысяч - хорошая цена. Благодаря им она, так сказать, и дочь облагодетельствует.

Преступник, значит, все-таки тот, кто покупает.

Не будь рабовладельцев, не было бы ведь и работорговцев.

Спустя час лошади были поданы. Болтаи предложил глубоко опечаленной Майерше садиться, попросив не поназывать кучеру, что она плачет, каковое пожелание выполнить стоило доброй матроне немалого труда.

Сам же мастер не рядом, однако, сел, а с кучером, оправдываясь тем, что всегда ездит с ним, а то заснет, лошади понесут и так далее, - на деле же, как ни чтил, ни уважал он вернувшуюся на стезю добродетели матрону, стеснялся все-таки вместе с ней показаться всему городу.

Он даже вожжи отобрал и кнут у кучера и так через Пожонь промчался, будто уносясь от смертельной опасности.

На краю же деревни слез и, запинаясь, объяснил гостье, что дельце, мол, тут у него, с евреем надо поговорить, то есть с греком одним, а она пусть себе едет, все равно он низом, по-за садами, их опередит и как раз дома будет.

Трудно далась славному Болтаи невинная ложь, и врал-то он, может статься, впервые в жизни, по крайней нужде: ему и впрямь хотелось пораньше попасть домой, - Терезу и Фанни предупредить о приезде Майерши да попросить сколь можно приветливей быть, не изъявляя никакого испуга или удивленья. Заодно и причины пояснил, понудившие Майершу к бегству, и все это с краткостью такой, что при стуке колес уже выскочил за ворота встречать гостью, покрикивая с преувеличенным рвением на кучера: "Куда ты в самую грязь, круче к воротам забирай!"

Обе женщины стояли на наружной галерее. Фанни - прямиком из сада, сняв только большую соломенную шляпу: не помешала бы обняться с матерью; Тереза - отложив свой перпетуум-мобиле, который у женщин именуется вязаньем, чтобы спицей в глаз не угодить ненароком братниной вдове.

Завидя дочь, Майерша попыталась не то чтобы слезть, - скорее свалиться с повозки, чего, однако, мастер с кучером ей не позволили, а, бережно сняв, поставили ее на землю. Но никак уж не могли ей воспрепятствовать разыграть пред всей прислугой и косцами сцену, приуготовленную для дочери: пасть на колени и так подползти к обеим женщинам, которые до того растерялись, что и не догадывались поднять ее, пока наконец Болтаи, немало, видно, раздосадованный, что все это происходит на глазах у слуг, разинувших рты, сам ее не подхватил.

- Что это вы, госпожа Майер, зачем же на колени! Мадьяры, они ни перед кем на колени не становятся, даже нищие или преступники; мадьяры к этому не привыкли, их, хоть убей, не заставишь.

Добряк ремесленник уже и гордость национальную на помощь призвал, лишь бы на ноги поставить Майершу, но ничего не помогало. Едва очутилась она перед дочерью, как опять рухнула на колени, пытаясь ее крохотные ножки обхватить и облобызать. Тут уж Фанни перепугалась не на шутку: с раннего утра за садовой работой, она только туфельки домашние успела надеть, и поползновения Майерши угрожали перед всеми обнаружить, что на ней нет чулок. В страхе от этой мысли девушка, покраснев, нагнулась быстро и подняла мать с колен, а та, почтя сие за объятие, сама пала дочери на грудь, плача-заливаясь и чмокая ее куда попало. Фанни стояла только и поддерживала мать, ни поцелуем не пытаясь ответить, ни лаской, ни слезами.

Вот странно: бывает иногда, что совершенно ничего не чувствуешь при встрече. Один - в слезы, другой - холоден как лед.

Наконец общими усилиями удалось отвести Майершу из прихожей в комнату, усадить там и втолковать, что здесь ее жилье, хотя она всеми силами порывалась уйти. Сначала сказала, что на чердаке будет спать, потом - что на кухне, с прислугой, под конец же стала умолять: уж ежели комнатой ее удостаивают, пусть самую малюсенькую отведут, с погребок, только чтобы забиться можно было да на дочку оттуда глядеть. Но, на ее несчастье, комнаты у мастера все были с амбар.