Венгерский набоб - Мор Йокаи

Болтаи такие длинные речи слагал и произносил в уме, будто в ходатаи городские записался.

Тереза возвращалась мысленно к событиям прошлого и настоящего, стараясь распутать противоречивые побуждения, владеющие сердцем девичьим, распознать, что в нем хорошего, что дурного, где кончается безотчетный порыв и начинается твердая воля. Ах, сколько там тайн, о которых сама она не догадывается, притворства, переходящего в самообольщение, пустых мечтаний, кажущихся ей чистой правдой. Кто во всем этом разберется? Черта, ангела понять легко, взрослого человека - мужчину, женщину - потруднее, а юную девушку и вовсе невозможно.

Ну а Фанни с особым тщанием обходили добрые феи сна.

В окно заглядывал месяц, это светило мечтателей; воздух был сладостен и тих. Эльфы спускаются в такие ночи с горних высей на землю и резвятся в росистой траве, феи сбирают прах упавших звезд, а древний тот старик на луне серебряные лучики-струнки перебирает. Серебристым облачком струятся чары со звездного неба, и страшные детские сны порхают черными мотыльками... Юные девушки не могут в такие ночи заснуть и грезят наяву.

Куда же устремилась она невинной своей душой? Обратилась ли робкими мыслями к счастью, к любви иль в страну почивших удалилась; пыльными, сухими тропами знания плелась или в звездные просторы грядущего воспарила, в небо, которое, как думают дети, куполом опускается на землю со всех сторон?

Одно лишь воспоминанье, один образ жили по сю пору в ее сердце. Лицо того, кого она полюбила, кого увенчала обожанием, вообразив его славным, великим, благородным; чей облик, улыбка в минуты одиночества всегда оставались с ней, даруя отраду и покой.

И сейчас вдохновенье уединенных минут изгнало из памяти и чудного старика, и печального юношу, желавших жениться на ней, - известие опекуна о двойном сватовстве совершенно позабылось.

Таков уж порядок вещей. Юноша любит девушку, но она влюблена в другого, а тот, в свой черед, быть может, томится по ком-нибудь безнадежно, и так идет всю жизнь, и счастье никому не достается: звезда лишь несется за звездой, никогда ее не настигая.

Где может он быть сейчас, незнакомый, безымянный, незабвенный? И не подозревает, наверно, что кто-то втайне тоскует по нем. Так луна не ведает о лунатике, следующем за ее лучом и ступающем в головокружительную бездну, лишь бы к ней приблизиться.

Хоть бы приблизиться к нему!

Счастливицы эти светские дамы, которые могут видеть его каждый день, болтать с ним, удивляться ему и поклоняться. Быть может, и избранница есть у него среди них? Но кто же в состоянии любить его так страстно, самозабвенно, как она, готовая даже умереть ради него, хотя никогда ему этого и не скажет? Чуть-чуть оцарапано сердце шипом, и вот ни о чем уже больше и думать нельзя, кроме сладостной этой боли, пока наконец рана не станет смертельной; день за днем хиреть, увядать и в могилу сойти от нее, чтобы лишь тогда он узнал, как был любим; лишь под молчаливым кладбищенским холмиком внимать негромким его рыданиям - меланхолической этой дани, коей нежное состраданье почтит посмертный ее алтарь.

Отчего не дано ей так же близко быть от него?..

Не дано?

Странная мысль вдруг ее пронизала.

Так ли уж недосягаемо это блистательное светское общество? Уж так заказаны туда все пути, что благоговейное ее влечение навек должно остаться лишь немым душевным томлением, наподобие лунатического транса?..

_Да ведь стоит ей слово только сказать_, и самые надменные салоны отворят перед ней свои двери и она в одном ранге окажется с высокопоставленными дамами, которые, на зависть ей, свободно могут созерцать сейчас лик и слышать голос ее кумира, - в одном ряду с ними будет краснеть, встречая его взгляд, и сама провожать его неотступным взором, впивая алчно тайные яды, которыми отравляет безответная любовь.

Дрожь прошла по ее телу.

Может, свежий ночной зефир ее коснулся?

Отдай руку Карпати - и ты у цели. Шаг - и ты в вышине, мнившейся недостижимой.

Но мысль эта ее устрашила. На мгновенье лишь допустила она ее в душу и тотчас изгнала оттуда.

Что скажут ее близкие - Болтаи, Тереза? Славного, мужественного, благородного юношу отвергла, а старцу нелюбимому ради денег, ради роскоши согласие дала. Из корысти, из тщеславия.

Но есть все-таки и другие близкие люди, которых осчастливил бы этот шаг, избавил на старости лет от позора, а может, и от вечных мук: мать и сестры.

Их, будь она богата, можно из страшной бездны извлечь... Вот что ей нашептывал искусительный расчет.

И потом - месть, расплата: с тем встретиться, кто ее опозорить хотел, кто деньги ставил на нее, и самого высмеять перед его друзьями, самого унизить в его же кругу; Дать ему свое глубочайшее презрение почувствовать, брезгливое пренебрежение, которое тем весомей сделает равнозначное имя, тем больнее и невыносимей могущество, вырванное из его рук.

Умничай, умничай, невестушка. Попалась уже.

Не жажда мести движет тобой, не дочерняя и сестринская любовь, а совсем другая: она, как вспыхнувшая новая звезда, ярче всех миров, добрых и дурных, будет тебе сиять, а прочее - один самообман.

Можешь себя уверять, что жертвуешь собой, говорить, что опекуну не хочешь быть в тягость; воображай, будто в новом своем положении много добра сделаешь обездоленным страдальцам, упивайся радужными мечтами о всеобщем благе... Мираж это все, самообольщение. Любовь тебя побуждает дать согласие немилому старику богачу, и бога пойдешь ты искушать к алтарю, чтобы сказать пред ним "люблю", думая вовсе не о том, в чьей руке трепещет твоя собственная...

Следуй же за роком своим!

Весь дом смежил наконец глаза. Спите! Утро вечера мудренее.

Ты приснись себе счастливым дедом, с внуками играющим, тебя объемлют пусть монастырские тишь да покой, а ты окажись во сне близ предмета своего, как звезда, летящая вослед другой. Утро вечера мудренее!

Утром на стариков свалилась нежданная новость. Фанни попросила Болтаи, если Янош Карпати пришлет за кольцом, не отсылать его обратно.

15. ОХОТНИК В ВЫРЫТОЙ ИМ ЯМЕ

Болтаи с Терезой, ни слова не сказав и воздержавшись от всяких суждений о браке Фанни, принялись готовить приданое, как того требовал обычай. Выйдя за набоба, накупит она себе вещей, конечно, пошикарней, но на эти хоть взглянет изредка, о мирных, скромных радостях вспомянет среди великосветского блеска и суеты.

Приготовления к свадьбе велись, однако, в такой тайне, что никто ничего не знал, кроме лиц заинтересованных, они же не имели привычки хвастаться или жаловаться.

Тем временем приключилась странная история.

Однажды - мастер как раз дома был при своей мастерской - вбегает какая-то грязная оборванная женщина, чуть не в лохмотьях, которую Болтаи никак не мог признать, несмотря на все усилия. Да в том и нужды не было, ибо плачевной внешности особа сама поспешила объяснить, кто она, и, пока не выговорилась, слова вставить не дала.

- Я - несчастная мать Фанни Майер! - с безутешными рыданьями сообщила пришелица и бросилась к ногам мастера, поцелуями осыпая и щедрыми слезами орошая сначала руки его, потом колени, а напоследок сапоги.

Не привыкший к сценам столь трагическим. Болтай стоял столбом, не предлагая ей даже встать и не спрашивая, что случилось.

- Ах, сударь, любезный сударь, ах, честный, достойный, великодушный господин Болтаи, ножки-то, ножки дайте поцеловать! Чтоб вечно мне за вас бога молить. Ангел вы хранитель всех правых, заступник невинных, пошли вам господь доброго здоровья и всяких, всяких благ! Ну, бывает с кем такое, слыхано ли когда? Нет. Сердце ведь надорвется, ежели рассказать, но расскажу. Пускай узнают все, а раньше всех вы, господин Болтаи, что я за несчастная мать. Ох, вам и не представить, господин Болтаи, как ужасны страдания матери, у которой дочери дурные, а мои-то дурные, ой дурные, и поделом мне, сама виновата, зачем им потакала, бить их надо было, колотить, в работу запрягать, вот и уважали бы, позора на голову мою седую не навлекли. До такого дожить! О господи боже, и что же ты мне уготовил! Муженек-то мой бедный вовремя от срама этого ушел, не вынес, в Дунай бросился; было б и мне прыгнуть тогда за ним! Да видите, как оно, сударь: сердце материнское не камень; пусть и дурные дети, а все любит их мать, все-то ждет: вот исправятся. Эх, глаза б мои на них не глядели, уши бы их не слушали! Четыре года целых стыдобу эту терпела, и как это еще волосы у меня все не повылезли. Но что слишком, то уж и правда слишком. Опиши я вам, сударь, все те ужасы, что в доме моем творились ежедневно, и у вас бы волосы дыбом. Вчера наконец не стало больше моего терпения, прорвало меня, и выложила я им все, что на душе накипело. "Что же это, до каких пор этак будет продолжаться? Вы, значит, и спрашивать уже не желаете, что можно, а чего нельзя? И вести себя пристойно не собираетесь? Мне вон на улицу нельзя из-за вас показаться, порядочным людям стыдно в глаза посмотреть!" И что же вы думаете, сударь? Злючки эти все сразу на меня: "Что ты учишь нас, какое тебе дело до всего? Не мы ли тебя, как барыню, содержим? И платье это вот я купила, что сейчас на тебе. И чепец этот от меня ты получила. Стула соломенного в доме нет, на который ты бы заработала, все на наши деньги куплено!" Я, сударь, прямо ужаснулась. "Так вот как вы с матерью-то родной обращаетесь, так вот награда мне какая за тяжкие мои труды? - Тут голос рассказчицы прервался, но, справясь с рыданьями, она продолжала: - Так вот чего я удостоилась за ночи все бессонные, которые у постелей ваших провела, за куски те, что у себя отымала, лишь бы вам хватило, - за то, что чучелой, грязнулей, оборванкой ходила, лишь бы вас приодеть; что и служанок не нанимала, сама за прислугу была, только б вас в барышни вывести! Вот что за все мне услышать довелось, негодницы вы этакие!" И тут, сударь, нет чтобы одуматься, а этак вот подходит ко мне одна, старшая самая, и с улыбочкой заявляет: "Не нравится вам с нами, на наши деньги жить, - что ж! Город велик, можете и отдельную квартиру себе снять на капиталы на свои; забирайте, говорит, мебель свою да наряды и без нас живите, коли вы такая порядочная-распорядочная". "Ну, говорю, погодите, мерзкие, вы девчонки, не воображайте, будто надсмеялись надо мной". Снимаю платье, что они мне купили, отыскиваю то, которое при муже еще носила, когда еду потаскушкам этим сама на кухне готовила, надеваю - и вон на улицу. А сама и не знаю еще, что делать буду. "В Дунай брошусь", первая мысль. Но только дошла, словно ангел какой нашепнул: "У тебя же еще дочка есть, которую люди добрые в строгости и повиновении воспитали, - к ней поди! Те люди и тебя не оставят, приютят где-нибудь в уголочке, там и будешь жить, доколе богу угодно, там и опочиешь, когда от страданий тебя избавит святая его воля". С тем, сударь, пришла. Вся тут, какая есть. Нет у меня ничего на белом свете, куска даже не было нынче во рту; прогоните меня, дочь родная видеть не захочет, так с голоду на улице и помру, потому как погибнуть лучше, чем хоть корку сухую принять от неблагодарных, бесчестных детей; милостыню же просить не умею. Одно мне осталось: за муженьком моим бедным, ненаглядным последовать, которого дочери злые в Дунай, в могилу свели.