Хоупфул - Тарас Владимирович Шира

вдалеке на светофоре, не нарушал общей гармонии.

Женя шатался по городу и чувствовал себя вышедшим по условно-досрочному заключенным, которому начальник колонии напоследок пожелал начать новую жизнь с чистого листа – вот только лист оказался смятым и с разорванными краями, а большая и небрежная буква Z посередине мешала вписать в него хоть что-нибудь связное.

Ладони слегка покалывало.

«Интересно, а что сейчас с другими? – подумал Женя. – С тем мужчиной, получившим инсульт? С женщиной, потерявшей зрение? А ведь сейчас они, наверное, едут домой или уже дома. Сидят с семьями. Продолжают делать то, от чего их так резко прервало произошедшее с ними. Продолжают выбирать фильм, на который пойдут в выходные. Продолжают выбирать, в чем завтра пойдут на работу. Продолжают выбирать занавески на кухню. Жить продолжают, в конце концов».

Жене почему-то стало очень тоскливо. На секунду посомневавшись у автоматических дверей супермаркета, он вошел внутрь.

Вышел он с большим пакетом – наверное, последний раз он собирал такой набор на дачу. Несколько бутылок пива, одна бутылка коньяка и вожделенная пачка сигарет, взять которую он долго не решался.

«Эмфизема», – угрожающе кричало предупреждение на пачке.

«Да не напугаете уже», – хмуро подумал Женя, срывая упаковочную обертку.

ГЛАВА 30

calm [kɑ m] – сущ. затишье, штиль

smoke [sməʊk] – сущ. дым, курение

adoption [ədɔpʃn] – сущ. принятие, утверждение

Женя с отсутствующим видом смотрел в телек. На часах было полпервого ночи. Закончился какой-то фильм с Джейсоном Стетхемом, где он, напоследок разнеся из дробовика голову какого-то злодея и проткнув ножом для колки льда его товарища, уезжал вдаль – с крутым прищуром и рассеченной башкой.

И все-то у него всегда получается, хотя и шло наперекосяк половину фильма.

Такой вот герой нашего времени – подарок современному зрителю, уставшему от чванливого и обходительного Джеймса Бонда, с его водкой с мартини и шпионскими примочками.

Пробежали титры, и началась какая-то документальная передача, с затянутым началом в духе «а сегодня вы наконец узнаете и увидите» – прошло уже минут 10, а Женя так и не понял, что он должен узнать и увидеть – на экране мелькали кадры Второй мировой войны, марширующие немцы, а затем камера обращалась к сидящим на фоне стеллажей усатым историкам в джемперах. Было не слышно, что они говорят, но добавлять громкость Жене было лень.

Переключать – тоже. Апатично глядя в происходящее на экране, Женя положил на пол пустую бутылку пива.

Облокотившись на бок, он провел рукой по полу в поисках еще одной бутылки. Несколько просыпанных на кровать чипсов хрустнули под его весом. Но нет – это была последняя, шестая.

Женя достал задвинутую под кровать пепельницу с несколькими сиротливо лежащими окурками и попавшей туда пивной крышкой.

Эту пепельницу ему подарили года три назад, когда он еще курил. Привезли ее друзья из Турции, о чем свидетельствовали карикатурно нарисованные девушки с гипертрофированными грудью и бедрами. Говорящим облачком из комиксов они звали посетить Турцию. По их заверениям, они будут ждать на пляже. На дне пепельницы было нарисовано море. Впрочем, его не было видно – на его месте как раз был плевок, почерневший от пепла.

Закурив, Женя пустил в потолок струю дыма.

Сегодня Женя обнаружил, что он простыл. Впервые. Он даже не сразу это заметил, приняв недомогание за похмелье, но настойчивый мокрый кашель убедил его в обратном.

Женя знал, что он никого не касался за последние дни, да и такие заболевания, как грипп, простуда, если бы он у кого-то их и забрал, прошли бы для него без последствий. Он бы даже их не заметил.

А 37,5 держались уже полдня.

Затушив выкуренную сигарету, Женя достал еще одну.

Телефон опять завибрировал – наверное, Саша или Макс.

Неприятным звуком включенной дрели он жужжал на деревянной тумбочке, пока наконец не стих.

В холодильнике должен был остаться коньяк со вчерашнего – вспомнил Женя. На пару стопок там точно осталось.

Какой-то преподаватель не то массачусетского, не то венесуэльского университета, пожилой мужчина с седыми усами и родимыми пятнами на лысеющей голове, рассказывал с экрана что-то о преимуществах немецкой армии на период Второй мировой войны.

Женя приподнялся, аккуратно держась за спинку кровати – его уже хорошенько шатало.

Коньяка в холодильнике оставалось куда меньше – на одну стопку. Решив не доставать ради этого рюмку, Женя допил остатки прямо из горла.

Пустая бутылка полетела в мусорку, но не попав в цель, глухо покатилась по линолеуму.

Высморкавшись в одноразовую салфетку, Женя подошел к окну и приоткрыл его.

Он чувствовал, как слабеет. Мысли вязким комом перекатывались в его голове, ни к чему не приходя и ни во что не выливаясь.

Огонек зажигалки озарил темную кухню.

Сделав затяжку, Женя раздумывал, чем бы ему заняться – было только восемь часов вечера, и спать ему не хотелось.

Перебрав в голове все возможные варианты, он пришел к выводу, что делать ему не хотелось решительно ничего. На подоконнике лежал откопанный им из завалов сборник Омара Хайяма с еще старыми закладками, торчащими между страниц. Вчера он немного почитал, но быстро забил на эту затею. Слова сбивались в бессмыслицу, и он не чувствовал рифм.

«А стихи надо читать так, – вспоминал он слова своей наставницы по литературному кружку, – чтобы у тебя мурашки по спине бежали, даже если читаешь про себя, а не вслух».

Да и последние пару лет он не брал книг в руки – слишком уж они казались ему скучными, а от метафор писателей он уставал и через пару страниц безвозвратно терял нить повествования. Все писатели казались ему не от мира сего, с бесконечными описаниями природы вкупе с вечным романтизмом и беспочвенными страданиями своих героев. Стойкое равнодушие к литературе ему привила школа, а особенно список литературы на лето, который на последнем уроке вручался каждому школьнику, уже мысленно покинувшему на три месяца стены родной общеобразовательной альма-матер. Этот список на лето походил скорее на список литературы на пять таких «лет» в условиях необитаемого острова. Да и бьющее в окно знойное солнце уж точно не располагало к листанию пожелтевших и местами склеенных скотчем страниц библиотечной книжки.

Спасательный круг юному горе-читателю бросало какое-то издательство, выпускающее краткие пересказы всех произведений русских классиков. Как будто осознавая, что выпускают они нечто лайфхаковское и не совсем честное, сборничек сжатых произведений был карманного размера. Шрифт был настолько мелкий, что если бы его уменьшили еще на кегль, то прочесть напечатанное без лупы уже было бы невозможно. Зато завязка тут соседствовала с кульминацией и развязкой – буквально на одной страничке Раскольников и убивал старушку-процентщицу, и каялся в преступлении. Герасим после знакомства с читателями уже топил ничего не понимающую Му-Му, а уже через пару страниц Тарас Бульба убивал своего обалдевшего от скорого на расправу отца сына.

В общем, даже и не сжатый пересказ, а скорее краткая эпитафия всем произведениям.

Учительница литературы, обнаружив как-то так некстати оставленную на перемене эту самую книгу-выручалку, с сожалением пролистала ее и сказала: мало того что использовать такую шпаргалку – значит неуважительно относиться к русским классикам, так это еще и чревато тем, что в желании сэкономить свое время ее владелец рискует и всю свою жизнь превратить в краткий пересказ,

К первому утверждению все отнеслись равнодушно, впрочем, как и ко второму. Вспомнилось оно лишь в позднем возрасте, когда ему и самому стало казаться, что вся его жизнь напоминает краткий пересказ, тесно напечатанный шестым кеглем Times New Roman на паре маленьких страниц. Да и сами страницы были облачены в невнятную серую обложку, что отбивало и без того небольшое желание знакомиться с произведением. Полноценного романа, или же хотя бы добротной повести, никак не выходило, даже если подробно описать все похождения главного героя и характеры всех второстепенных персонажей.

Поэтому Женя пришел к выводу, что остается только набухаться и поскорее забыться, как он это сделал сегодня, вчера, позавчера, и наверное, собирается сделать завтра.

Правда, вчера сделал еще кое-что, ему несвойственное. Он сходил в церковь. Зачем и с какой целью – объяснить этого он не мог. Да и не пытался, наверное – просто встал и пошел.

Последний раз он там был в детстве – испугавшись женщин в косынках, которые навевали воспоминания о цыганках, которых он тогда изрядно боялся, Женя плотно прижимался к бабушке, дергал ее за рукав и постоянно переспрашивал, когда они уже наконец пойдут домой.

Второй, а точнее, самый первый напугавший его эпизод – это крещение. Самого обряда он не помнил. Вроде бы его туда заманили, потому что добровольно он вряд ли