Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира - Константин Александрович Образцов

быть краток —

  Делаюсь темен тотчас; кто к легкости только стремится —

  Вялым становится тот; кто величия ищет — надутым;

  Кто осторожен, боится упасть, — тот влачится во прахе»[49].

Здесь и общие наставления:

  «Взявшись писать, выбирайте себе задачу по силам!

  Прежде прикиньте в уме, что смогут вынести плечи».

И про выбор стихотворных размеров:

  «Дал нам Гомер образец, каким стихотворным размером

  Петь мы должны про царей, вождей, кровавые войны.

  В строчках неравной длины сперва изливалось стенанье,

  После же место нашла скупая обетная надпись;

  Яростный был Архилох кователем грозного ямба;

  Приняли эту стопу, и котурны, и низкие сокки,

  Ибо пригодна она, чтоб вести разговоры на сцене,

  Зрителей шум покрывать и событья показывать въяве».

И про повествовательные приемы — о некоторых мы уже говорили ранее:

  «Он для Троянской войны не вспомнит про Ледины яйца[50],

  Сразу он к делу спешит, бросая нас в гущу событий,

  Словно мы знаем уже обо всем, что до этого было.

  Все, что блеска рассказу не даст, он оставит в покое —

  И, наконец, сочетает он так свою выдумку с правдой

  Чтобы началу конец отвечал, а им — середина».

И даже про драматургию:

  «Тем не менее ты не все выноси на подмостки,

  Многое из виду скрой и речистым доверь очевидцам.

  Пусть малюток детей не при всех убивает Медея <…>

  Бог не должен сходить для развязки узлов пустяковых,

  И в разговоре троим обойтись без четвертого можно».

На протяжении почти двух тысяч лет авторитет Горация и его «Науки поэзии» оставался безусловным, и соперничать с ним могла только «Поэтика» Аристотеля. Удивительным образом Горация принимали все: от средневековых иезуитов до гуманистов эпохи Возрождения, от классических академистов до романтика Байрона. В России его переводили Ломоносов, Державин, Капнист, а некоторые поэтические строки Горация сегодня известны практически всем русскоязычным читателям, даже тем, кто никогда не слыхал его имени:

  «Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

  К нему не зарастет народная тропа,

  Вознесся выше он главою непокорной

  Александрийского столпа.

  Нет, весь я не умру — душа в заветной лире

  Мой прах переживет и тленья убежит —

  И славен буду я, доколь в подлунном мире

  Жив будет хоть один пиит…».

Знаменитое стихотворение Пушкина — это отчасти вольное переложение, отчасти собственная импровизация на тему «Памятника» Горация, который начинается словами:

  «Я знак бессмертия себе воздвигнул

  Превыше пирамид и крепче меди,

  Что бурный Аквилон сотреть не может,

  Ни множество веков, ни едка древность.

  Не вовсе я умру; но смерть оставит

  Велику часть мою, как жизнь скончаю.

  Я буду возрастать повсюду славой,

  Пока великий Рим владеет светом…»[51].

Слава Горация намного пережила «великий Рим»: в 23 г до н. э., когда он писал эти строки, казалось, что нет ничего более постоянного, чем Вечный город — так часто бывает с империями, но, к счастью, у искусства куда более долгий век. Пушкин же поставил своей славе гораздо больший предел, и пока он не перейден. Есть удивительная красота и правда в его перекличке через века с поэтами древности: начав с юношеского посвящения жизнерадостному греческому гедонисту Анакреонту, зрелый Пушкин обращается к рассудительному римлянину Горацию, сформировавшему своеобразный итоговый образец античной поэзии — и по нему равняет свой собственный памятный монумент.

* * *

Движение эволюции культуры — и литературы как ее важнейшей и неотъемлемой части — всегда направлено от общего к частному, от божественного к человеческому; от метафизического детерминизма, диктата религиозных и общественных правил — к гуманистическим ценностям; от ветхого бесплотного голоса, повелевающего безропотно подчиняющемуся человеку зарезать и сжечь сына — к новому Слову, воплощенному в человеческом образе. Архилох еще за семьсот лет до нашей эры бросил свой щит в кустах и сбежал с поля боя, наплевав на условности и поставив свою жизнь выше их; через шесть сотен лет мир лирики Горация становится исключительно человеческим миром чувств, мыслей, горя, радости, вражды, дружбы; этот мир уже не сверяет себя с божественным и даже не оппонирует ему — он отделен и не нуждается в высшем оправдании или суде.

Развитие римского государства шло в трагическом отрыве от эволюционных культурных процессов, что привело к деградации как социальной, так и художественной культуры, и в итоге стало причиной катастрофического падения Рима. Знаменитый российский антиковед Елена Федорова в своей монографии «Императорский Рим в лицах» пишет: «Никакие внешние силы не могли сокрушить античный Рим; в конечном итоге его погубили милитаризм и рабство». Добавим к этому характерные пороки установившегося авторитарного управления: консерватизм, отрицательная селекция в среде властной элиты, классовое расслоение, бюрократия в сочетании с произволом и беззаконием — и получим характерную для любых диктатур картину нарастающего системного кризиса. У власти периодически оказываются — и долгое время правят! — персонажи, чьи имена вошли в историю как символы чудовищной жестокости, самодурства и самообожествления: Калигула, Коммод, Диоклетиан. Империя, простиравшаяся от Атлантики до Каспийского моря, начала терять управляемость, центральная власть слабела, и к III в. н. э. начинается настоящий политический и военный хаос: за 33 года в Риме сменяются 29 правителей, никто из которых не умирает естественной смертью, каждая армейская группировка спешит провозгласить своего императора, так что всего за столетие их перебывало на троне почти 60. Римляне уходят из Дакии и Валахии, германские племена в своих набегах достигают Италии и юга Испании, от империи отделяются обширные и богатые области: Галлия и Пальмирское царство. Считается, что кризис III-го века завершается в 324 году установлением единоличного правления императора Константина Великого, который в ходе продолжавшихся не одно десятилетие войн в конце концов перерезал и передушил всех противников, но абсолютизм в качестве способа остановить распад авторитарной системы правления был, безусловно, лишь временной мерой.

III век в историческом литературоведении называют веком литературного бесплодия и самым непродуктивным периодом античной культуры. Собственно говоря, его же можно считать тем рубежом, за пределами которого классическая античность прекращает свое существование, символически обозначенным страшным пожаром в Александрийской библиотеке, в котором безвозвратно погибли тысячи произведений древнегреческой литературы. Несмотря на то, что Римская империя просуществовала еще