Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке - Оливер Голдсмит

Битва между театрами вновь закипела. Война, открытая война, в которой не просят и не ждут пощады! Две певицы {3}, точно герольды, возвестили о начале этой распри, и весь город разделился на два враждующих лагеря. Ведь у одной соловьиное горло, у другой - лучшие манеры, одна приседает до земли, зато другая благодарит публику улыбкой, одна выходит скромно, как бы прося одобрения, другая - с уверенностью, которая вызывает у зрителей рукоплескания; одна пудрится, другая - нет; у одной необычайно длинная талия, зато другая держится непринужденней. Все, решительно все чрезвычайно важно и полно значения. Город, правда, еще не склонился окончательно на чью-либо сторону, поскольку тут есть над чем задуматься; соперницы продолжают состязаться в достоинствах, и вполне вероятно, что, ко всеобщему удовольствию, состязание это продлится до конца сезона.

Говорят, у генералов обеих армий {4} есть в запасе солидные подкрепления. Если в одном театре покажут пару бриллиантовых пряжек, то в другом зрители увидят такие брови, которые вполне могут соперничать с пряжками. Если одни поразят мир позами, то другие не уступят им в искусстве пожимать плечами; там выводят на сцену толпу детей, здесь на сцену выводят толпу стражников в красных одеждах, которые, к вящему изумлению зрителей, вскидывают сабли на плечо.

Меня уверяют, что здешняя публика ходит в театр не только развлекаться, но и чтобы извлечь для себя нравственную пользу. В ответ я лишь улыбаюсь. Когда я посещаю здешние театры, от ревущих труб, воплей за кулисами и криков на сцене у меня к концу представления голова идет кругом. И если, приходя в театр, я о чем-нибудь размышляю, то когда я ухожу, оказывается, что я обо всем забыл, оглушенный похоронным маршем, траурным шествием, джигой или бурей.

Пожалуй, нет ничего легче, чем сочинять пьесы для английской сцены, и мне невдомек, отчего никто не взялся за это ремесло. Если сочинитель хорошо знает всю важность грома и Молнии, если он приобщен к тайнам смены декораций и применения люков, если понимает, когда следует показать зрителю канатоходца или водопад, если он постиг особенности таланта каждого актера и умеет приспособить к ним свои монологи и диалоги, значит ему известно все, чем можно угодить нынешнему зрителю. В театре этот блистает воплями, тот стонами, третий - дрожью ужаса, четвертая - заламываниями рук, пятая улыбками, шестая - обмороками, а седьмая - семенит по сцене с необыкновенной живостью, а посему наибольший успех ждет ту пьесу, где каждому из них дано блеснуть в полную меру. Нынче не актер должен приноравливать свой талант к поэту, а наоборот.

Словом, чтобы написать сегодня трагедию, следует знать, как пользоваться театральными ахами и охами. Некоторое число этих восклицаний вперемежку с воплями "Боги!", "Что за мука!", "Какая пытка!" и "Проклятье!" доведут любого актера до судорог и исторгнут слезы из глаз зрителей; надо только пользоваться ими умеючи, и театр загремит от рукоплесканий. Но самое главное - это сцены с мольбами и стонами. Хорошо изучив вкусы здешних театралов, я настоятельно советую двум любимцам лондонской публики {5} вводить такие сцены в каждую пьесу. Лучше всего будет, если в середине последнего действия они выйдут на сцену, закатывая глаза и простирая руки к небесам. Слова тут совершенно излишни, достаточно обмениваться стонами. Они должны при этом менять тон от гневного до безнадежного, используя всю театральную гамму, и извиваться всем телом, изображая все оттенки отчаяния, а когда зрители оросят их страдания потоками слез, они могут с безмолвной торжественностью удалиться со сцены в разные двери, заламывая руки или хлопая себя по карманам. Такая трагическая пантомима растрогает зал не хуже самых страстных монологов и позволит сэкономить на вознаграждении автора.

Дабы угодить публике, следует все пьесы сочинять в таком духе, да многие из нынешних пьес так и сочиняются. Такие пьесы, точно опиум, преисполняют сердце бессмысленным восторгом и освобождают разум от тяжкого бремени мысли. Вот красноречие, коим отличаются многие ныне забытые пьесы, некогда почитавшиеся превосходными; вот молния, равно озаряющая своим блеском и сверхъестественного тирана, "бурь пожирателя", и малютку Норвала {6}, "что чист, как неродившийся младенец".

Прощай!

Письмо LXXX

[Пагубное стремление множить законы о наказаниях и применять

существующие без всякого снисхождения.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Дух милосердия, которым исполнены китайские законы, всегда восхищал меня. Приговор о казни везут неторопливо, делая по шести миль в сутки, зато помилование отправляют с самым быстрым вестником. Если пятеро сыновей одного отца вместе совершили преступление, одного из них прощают, дабы род не прервался и было кому ухаживать за престарелыми родителями.

Английским законам тоже не чужд дух милосердия, хотя некоторые в заблуждении и пытаются его подавить. Законы, однако, неохотно карают нарушителя и не позволяют блюстителям правосудия наказывать не в меру строго. При аресте должника возбраняется прибегать к оружию, ночной страже дозволяется обуздывать пьяных горожан лишь с помощью дубинки. Правосудие в подобных случаях точно прячет свою суровость и оставляет некоторые проступки вовсе без наказания, лишь бы не покарать за них чересчур сурово.

Англичанин может гордиться не только тем, что над ним властны одни законы, но и тем, что законы эти смягчает милосердие. Страна, где законы суровы и соблюдаются неукоснительно, как, скажем, в Японии, оказывается под игом самой ужасной тирании. Монарх-тиран обычно страшен только для знати, бесчисленные же уголовные законы сокрушают своими жерновами все сословия, но особенно тех, кто вовсе беззащитен, то есть бедняков.

Бывает, что народ попадает в рабство к им же учрежденным законам, как то случилось с афинянами при Драконте {1}. "Все, очевидно, началось с того, - пишет историк, - что хитрые преступники пытались обойти существующие законы: их злоумышления явились причиной появления нового, направленного против них закона. Но та же хитрость, которая помогала им обходить прежние установления, учила их, как обойти и новые. Они изобретали новые уловки, и правосудие отвечало новыми законами, но преступники по-прежнему его опережали. Если какие-нибудь действия объявлялись преступными, негодяй переставал их совершать и придумывал еще что-то, пока не наказуемое законом. Словом, те, против кого вводился закон, оставались безнаказанными, а карающая рука правосудия настигала лишь тех, кто был глупее. Тем временем уголовные законы все множились, и уже по всей стране трудно было найти человека, который когда-нибудь не нарушил бы невольно тот или иной из них, а потому в любую минуту мог быть беспощадно предан суду". На деле уголовные законы вместо того, чтобы предотвращать преступление, применяются лишь после того, как оно совершено, и вместо того, чтобы положить конец злодеяниям, лишь умножают их, побуждая искать новые уловки, чтобы избежать наказания.

Посему подобные законы напоминают мне телохранителей, которых подчас приставляют к государям-данникам якобы для того, чтобы оберегать их от опасности, но на деле для того, чтобы они ежечасно чувствовали, что они пленники.

Правда, уголовные законы обеспечивают неприкосновенность собственности в государстве, но в той же мере делают более неверной личную безопасность гражданина. Ведь будь закон трижды полезен и беспристрастен, он нередко оборачивается несправедливостью. Так, справедливое применение закона о смертной казни за воровство лишь оберегает наше имущество, но если лицеприятный или невежественный судья выносит неправый приговор, тот же самый закон посягает на нашу жизнь, затем что казнь невинного причиняет ущерб всему обществу. Следовательно, если ради сбережения имущества одного человека я издал закон, который может отнять жизнь у другого человека, в этом случае я ради достижения ничтожного блага буду повинен в совершении гораздо большего зла; и, дабы общество беспрепятственно владело безделкой, я подвергну страшной опасности истинную драгоценность. В подтверждение этого можно сослаться на опыт любого века. Не существовало закона более справедливого, чем lesae majestatis {Закон об оскорблении величества (лат.).}, который был учрежден, когда Римом правили императоры. И разве не разумно было его требование изобличать я карать любые заговоры против императорской власти? Но сколько чудовищных преступлений повлек за собой этот закон: ссылки, удушения, отравления чуть не в каждом знатном семействе. И притом все делалось законным путем: преступника судили и лишали жизни в присутствии многих свидетелей.

И так всегда будет там, где кары многочисленны и применяет их нерешительный и, главное, состоящий на жалованье судья. Подобный человек радуется умножению уголовных законов, ибо каждый из них он при случае может обратить в орудие вымогательства. В таких руках чем больше законов, тем больше возможностей не творить справедливость, но удовлетворять алчность.