Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время - Исаак Розенталь

Допрошенные в 1917 г. Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства бывшие министры и руководители полицейских учреждений вначале пытались уверять, что использовали только осведомителей, принципиально противясь провокации. Они не были при этом оригинальны, такую позицию официально защищал П.А.Столыпин, когда 11 февраля 1909 г. в III Государственной думе обсуждался запрос об Е.Азефе: в качестве министра внутренних дел Столыпин взял его под защиту, отрицая факт провокаторства. Впоследствии подобным же образом изобразил свою и Азефа деятельность его руководитель А.В. Герасимов, заявивший, что «никогда не был обманут» Азефом, «а о провокации даже говорить не приходится».

В последнее время эта позиция Столыпина и Герасимова стала находить сторонников в профессиональной историографии. Американский историк А.Гейфман считает, что все прежние исследователи дела Азефа были предубеждены против царского правительства и потому некритически заимствовали у революционеров характерную для них терминологическую путаницу, необоснованно называя всякого полицейского агента провокатором[31]. Приняв точку зрения А.Гейфман, мы не вправе больше называть провокатором и Р. Малиновского, как и многих других агентов охранки. Отказ от историографической традиции требует, однако, большего, чем обращение к авторитетам в области права — сторонникам узкого толкования понятия «провокация». Заметим также, что апологетика в изучении истории неприемлема в такой же мере, как и предубежденность — и по отношению к высшим сановникам и по отношению к секретным агентам политической полиции.

Еще более упрощенным выглядит отечественный вариант той же точки зрения, когда дореволюционная Российская монархия изображается вполне сложившимся, чуть ли не идеальным правовым государством: «оппозиционеры» (то есть и радикалы и либералы), во всем подозревавшие «злокозненное» царское правительство, загипнотизировали русское общество словом «провокация»; между тем полицейские инструкции запрещали использовать аген-тов-провокаторов, требуя обращаться исключительно к услугам агентов-осведомителей[32].

Что именно содержалось в инструкциях, показано выше; абсолютно запретительными они, конечно, не были. Подозрительности, разумеется, хватало с обеих сторон, что естественно: непримиримые противники не могли не скрывать друг от друга свои действия и намерения. Но чтобы судить, насколько обоснованными были подозрения «оппозиционеров», мало ознакомиться с инструкциями, необходимо рассмотреть практику их применения. В случае с Азефом А.Гейфман заново проанализировала известный ранее фактический материал и привела новые данные, но не сумела опровергнуть угвердившуюся оценку Азефа как провокатора и двойного агента. Очевидно, что и в других случаях необходимо конкретно рассматривать поведение каждого агента, чтобы убедиться, был ли он провокатором или же всего лишь «наблюдал и передавал информацию». Для историка суть проблемы не в том, чтобы во имя беспристрастия (безусловно необходимого) строго следовать юридическому смыслу термина «провокация», а в ответе на вопрос: возможно ли было в изучаемую эпоху, с учетом реальной эволюции режима, остаться только осведомителем, действуя в границах, предписанных департаментом полиции? Случайно или намеренно эти границы были и оставались столь нечеткими? Иными словами, случайно ли возникла «терминологическая путаница»?

Если обратиться к тем же показаниям руководителей полицейского ведомства, то почти все они в конце концов признали справедливость словоупотребления, закрепившегося в широком обиходе. С юридической точки зрения, заявил тогда А.В.Герасимов, участие агентуры в революционном движении было преступным, «но это была необходимость — необходимость, требуемая Министерством внутренних дел». Фактически согласились с тем, что провокация допускалась и поощрялась, С.П.Белецкий и С.Е.Виссарионов. Бывший министр внутренних дел А.А.Макаров, откровенно приравнивая политическую агентуру к «подонкам общества» (например, к скупщикам краденого, которые благодаря своим связям могут информировать полицию об уголовных преступлениях), признал, что деятельность секретных сотрудников была нечистоплотной «с нравственной стороны», но сам он якобы принимал все меры, «чтобы не было провокации»[33].

Бывший директор департамента полиции А.А.Лопухин, также имевший отношение к деятельности (и к разоблачению) Азефа, отметил, как и его коллеги, что без тайных осведомителей не может обойтись полиция ни в одной стране, но признал вместе с тем, что «приближение секретных сотрудников к центрам организаций опасно в смысле возможности действий, носящих характер провокации»[34].

Особую ценность фактического порядка имеет целиком посвященная этой теме записка последнего начальника особого отдела департамента полиции И.П.Васильева «О провокационной деятельности некоторых розыскных деятелей», составленная им для Временного правительства и опубликованная в 1929 г. П.Е.Щеголевым. Васильев утверждал, что после удаления из департамента полиции «печальной памяти Зубатова и его присных» департамент «всемерно боролся с таким гнусным явлением». Он ссылался, в частности, на осудивший провокацию съезд представителей политического розыска, состоявшийся в ноябре-декабре 1912 г., на ряд циркуляров и указаний, но тут же признавал, что провокационные приемы имели «довольно широкое применение», о чем свидетельствует «громадный материал» в делах департамента. В явном противоречии с тезисом о борьбе с провокацией он писал также, что директора департамента полиции и товарищи министра внутренних дел, которым подчинялся департамент, то есть авторы тех же циркуляров и указаний, проявляли к фактам провокации «снисходительное отношение» и «молчаливое попустительство» (в отличие от зубатовского «явного покровительства»). Никто из тех, кто насаждал провокацию (А.В.Герасимов, М.С.Комиссаров, П.Г.Курлов, И.П.Заварзин, А.П.Мартынов и другие), не поплатился своей карьерой или хотя бы материально[35].

Правительство попыталось извлечь уроки из опыта первой революции и в других отношениях. События 1905–1907 гг. показали, что наибольшую опасность для устойчивости режима создает массовое рабочее движение. Поэтому подрывная агентура все более концентрировалась в РСДРП и в связанных преимущественно с нею легальных рабочих организациях, хотя и не в ущерб другим. Как объяснял Виссарионов, правительство «страшилось массовых забастовок» и видело конечный смысл насаждения агентуры в рабочих организациях в том, чтобы ослабить размах стачечной борьбы: «Если будет осведомленность о том, что в этих массах делается, то можно будет заблаговременно парализовать какие-либо выступления» и таким образом «предохранить существующий строй»[36].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});