Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

Ты ведь, наверно, и не знаешь, что красива?

Истинная правда. Для меня исполненная жизненного значения. Да, я видел, как глаза у мамы расширились и засияли, словно маяк в долгой полярной ночи; я видел восход солнца над глубоким одиночеством ее повседневной жизни. Это длилось одно мгновение, но я успел разглядеть бурю радости, осветившей каждую черточку ее лица.

Мало того, отец был ласков со всеми нами в тот вечер. А на следующее утро мама порхала по дому, как птичка. Она напекла целую миску оладий и пичкала меня ими, сама съела две дюжины, вымыла на всех трех этажах полы и окна, вытряхнула ковры и портьеры. И все это из-за швейной машинки, вышедшей у нее из повиновения накануне! Из-за иголки, нечаянно прошившей ее волосы!

Да, это было в тот вечер. Один-единственный раз отец проявил при мне нежность к своей супруге. Со временем все может заржаветь — и гвозди, и общество, и даже чувства. Но не мама… Она была деревцем, выросшим на тюремном дворе, но от малейшего дуновения весны она тотчас расцветала пышным цветом. И когда несколько дней спустя снова замкнулись вокруг нее стены домашней тюрьмы, как поступила мама? Стала жаловаться мне — своему наперснику с самых малых лет? Плакала в подушку вдали от людских глаз? Нет. Она распустила волосы и, перебирая их прядь за прядью, чуть ли не волосок за волоском, вытащила нитку, которая на одну ночь сделала ее желанной. И эту нитку она не выбросила, а обмотала вокруг пуговицы на платье — тщательно, не торопясь.

3

Жарким июльским днем, когда на солнцепеке даже яйцо за десять минут сварилось бы вкрутую, два голоса — резкие и грубые — неожиданно ворвались в тишину нашего дома. Только эти голоса да пересуды соседей, собравшихся на улице.

Наджибу пришлось снять с петель входную дверь, чтобы впустить двух грузчиков, на которых были лишь шорты. Пот лил с них ручьями, и они изрыгали такие проклятия, от которых у любого марокканца волосы встали бы дыбом. Мама, вооружившись щеткой и забаррикадировавшись на кухне, визжала:

— Что это такое? Не впускай их, Наджиб, это же проходимцы, бандиты… Беги за жандармами, скорее, скорее!..

Грузчики несли некое подобие гроба, опоясанного стальным обручем.

— Это радио, — возвестил Наджиб своим гулким басом.

— Ну-ка поднажми! — послышался голос мужчины.

— Какое еще радио? — кричала мама. — Что все это значит?

— Ну-ка посторонись! — сказал мне один из грузчиков. — Ты что, не видишь — мы уже дошли до точки?

— Вижу, мсье.

— Тогда брысь!

Он был волосатый, как собака, глаза его злобно блестели. На всякий случай я поплотнее прижался к стене передней, но второй грузчик подтолкнул меня локтем.

— Дай пройти, разиня! Этот ящик для борделя имени господа бога мы прем с самого вокзала. А сейчас сорок градусов в тени, понял? Так что убирайся с дороги подобру-поздорову!

У этого я разглядел только брови, густые, как зубная щетка, а под ними глаза, полыхавшие пожаром.

— Иди поиграй в шары, — вмешался Наджиб. — Ну иди же, малыш!

Мне ли не знать лестницу, по которой они взбирались, как на Голгофу: она бетонная, узкая, темная и гулкая, с широкими и крутыми ступенями. Посредине площадка с нишами, где стоят сундуки. Там мы с Наджибом играли в разбойников. Потом лестница вдруг резко поворачивает под прямым углом, спускается на четыре ступеньки вниз и вновь поднимается вверх, на второй этаж. Я лично знал человека, который углем на доске набросал план нашего дома. Это был настоящий художник, очень образованный, читавший наизусть четверостишия Омара Хайяма. Он предусмотрел все закоулки и даже ангелов на потолке дома, призванных бдеть о спасении душ его обитателей; что же касается лестницы, то о ней он просто-напросто забыл.

Пришлось ее вставить в уже готовое сооружение; был я знаком и с тем человеком, который построил ее собственными руками, без всякого чертежа, одним лишь безошибочным чутьем крестьянина, недавно пришедшего в город из своей горной деревни.

Брат попытался предупредить потных и злобных грузчиков. Я слышал, как он надрывался: «Осторожно, вы разобьете себе головы… Не туда… не туда, говорю я вам!»

И все-таки раздался удар и такое ругательство, которое я ни за что не взялся бы воспроизвести. В кухне, куда я ретировался, были слышны, словно удары прибоя о скалы, раскаты звуковых волн.

— Что это такое? — кричала мама.

— Ничего, — ответил я. — Всего-навсего от стены отвалилась штукатурка.

До нас донеслось рычание медведей, раздирающих друг друга в берлоге.

— Боже мой! Боже мой! — по-детски причитала мама. — Что с нами будет? Настал конец света.

— Да нет же, мама. Это всего лишь два великана, и Наджиб учится у них, как стать великаном. Сейчас они, верно, уж добрались до площадки. Скоро поворот — это самое трудное место. Как-то они сумеют извернуться?

— Зачем они пришли? Что в этом огромном ящике? Покойник из свинца? Камни? Кирпичи? Что?

— Да нет, мама! Я же тебе объясняю — это радио.

— Радио? А что это значит — радио?

Последовал непонятный шум, прерываемый криками: «Ну, взяли!.. Взяли!..» Тут как раз у нас над головой железобетонное перекрытие зазвучало, как гонг. Мама вдруг обрела голос проповедника, вещающего в пустыне:

— И горы задрожали, и земля стряхнула с себя все живое, что веками несла на себе. Мы прогневили господа, и вот небо готово обрушиться на нас. Воистину так, поверь. Молись, сынок! Молись!

Ей ответил голос, донесшийся, как мне показалось, не со второго этажа, а прямо с неба, до того он был благостен:

— Порядок, ребята! Мы ее одолели, эту подлюгу.

А другой архангел торжествующе возгласил:

— Подай-ка клещи и молоток.

И долго еще они стучали, колотили, ломали и при этом во все горло орали песню, первый куплет которой я привожу в «транскрипции» для европейских ушей:

Пас папаня лошадей.

Чтобы были красивей —

В зад тростиночку вставлял

И им пузо надувал —

Во давал!

Припевом служили раскаты хохота моего брата.

Когда они спустились вниз, вид у них был спокойный и улыбчивый, будто они пришли на светский прием. Вежливо спросили меня, нет ли чего «положить на зубок».

— Жевательного табаку? — предложил я наугад.

— Да нет, — ответил волосатый, — чего-нибудь перекусить на ходу. И кстати, принеси нам попить.

Мама, слышавшая их просьбу, нагрузила меня котелком и полным ведром воды. На наших глазах они уминали гороховое рагу. Котелок был опустошен, а ведро нет. Даже вдвоем не осилили, хотя явно хотели пить.

Когда они ушли, толпа