Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

и, словно уличный зазывала, кричал:

— Добрый день, мама!

Кричал по-французски.

А она стояла, переминаясь с ноги на ногу, глядя на меня с несказанной нежностью своими круглыми черными глазами. И такая она была маленькая, хрупкая, что вполне уместилась бы в моем ранце между двумя школьными учебниками — проводниками науки и цивилизации.

— Давай сделаем бутерброд, — говорил мой брат Наджиб. — Разрежем хлеб вдоль и положим маму в серединку. Ха-ха-ха! Не слишком-то жирно получится. Придется еще маслица добавить. Ха-ха-ха!

Он очень любил мать. Из-за этого так и не женился. В двенадцать лет он был ростом метр восемьдесят сантиметров, а потом стал выше двух. Он излучал силу, радость жизни, любил поесть и посмеяться, вставал и ложился с солнцем.

— Послушай, сынок, — укоризненно говорила мне мама, — сколько раз надо тебе повторять, чтобы ты, приходя из школы, отмывал рот от скверны?

— Постоянно, мама, в один и тот же час. Кроме четверга, воскресенья и праздничных дней. Сейчас умоюсь, мама.

— И сними, пожалуйста, эту безбожную одежду!

— Да, мама, сейчас.

— Иди, иди, малыш! — заключал Наджиб, щелкая пальцами. — Повинуйся своей родительнице.

Она наступала на него, размахивая кухонным полотенцем, а он, согнувшись, в притворном ужасе удирал, захлебываясь от хохота.

Я шел отмывать рот пастой маминого изготовления. Вовсе не для уничтожения микробов. О них она понятия не имела, да и я в ту пору не ведал о микробах, не знал ни комплексов, ни проблем… А чтобы очиститься от скверны французского языка, на котором я осмелился заговорить в ее доме, при ней. И я снимал костюм цивилизованного человека, переодеваясь в одежду, которую она сама для меня соткала и сшила.

Смогу ли я описать то знаменитое черное мыло, которое она варила, смешав в глиняной миске золу с оливковым маслом и подогревая эту смесь на огне два дня и две ночи? А я еще добавлял туда что придется: лимонного сока, меда, корицы — лишь бы приглушить запах этой, с позволения сказать, зубной пасты, коей она так гордилась.

— Странно, — говорил школьный врач, — очень, очень странно. Это заболевание десен, видимо, присуще данной расе.

А какими словами, на каком языке и как охарактеризовать бесформенные, не поддающиеся описанию предметы, являвшиеся в представлении мамы одеждой? Библейской — по ее выражению. Для этого потребовалось бы показать вам барашка. Живого. И чтобы он согласился быть остриженным на ваших глазах.

Наджиб покупал барашка на базаре, приносил его домой и, применив всю свою силу, впихивал в кухню.

— Входи, старина, не стесняйся! Чувствуй себя как дома!

Разве я сказал, что у матери была машинка для стрижки овец? Нет, разумеется! Да она бы и не смогла с ней управиться. Зато у нее были ножницы, которыми она грозилась отрезать мне уши (и прибить их к двери гостиной), когда я бранился. Вы только представьте себе: знаменитые японские ножницы двадцатых годов, тяжелые, как утюг, огромные, как секатор, и при этом, упав на каменный пол, они могли запросто рассыпаться в прах.

Засунув ножницы, словно топор, за пояс, уподобившись пирату, который готовится идти на абордаж; мама подносила к правому глазу согнутую ладонь и, внимательно, точно в подзорную трубу, рассмотрев животное, приказывала:

— Наджиб, тащи веревку!

На шею барашка накидывали затяжную петлю, а конец веревки привязывали к окну. И тут начинался ритуальный танец стрижки.

Животное пускалось в неистовый пляс, дико металось из стороны в сторону, столь жалобно блея, что я невольно оглядывался вокруг, ища, кто же здесь играет на свирели Пана. От хохота Наджиба сотрясались стены. Соседи стучали нам, спрашивая: «Неужели вы настолько потеряли совесть, что мучаете маленьких детей». А мама преисполнялась хладнокровием и целеустремленностью. Подпрыгивая, как индеец сиу, спиной к барашку, она выговаривала громко и отчетливо, по складам, так, чтобы и тупице барану стало ясно:

— Я шерсть не люблю. Чего в ней хорошего? Совсем не люблю!.. Из шерсти вовсе ничего нельзя сделать, ровным счетом ничего, пф!

Потом вдруг поворачивалась и кидалась к барашку, зловеще щелкая японскими ножницами.

— Скорее, скорее, скорее! — кричала мама. — Наджиб, беги за щеткой. Вон там у него на брюхе я вижу клочок шерсти.

К концу дня в деревянном ящичке набиралась кучка шерсти — и несколько лоскутков кожи. Мама была вся в мыле. Наджиб терял голос, глаза у него стекленели — ведь он не переставая смеялся до слез. Что же касается барашка, то никто во всей округе не желал его покупать, и мясники отказывались. Даже за бесценок. Он превращался в дикого мустанга с признаками психастении. Он не желал слышать ни о бое быков, ни о родео, ни о танцах. Он весь трясся, выпучив глаза, свесив язык, жалобно блея: пощады, пощады!..

— А ну иди-ка сюда, братец! — говорил Наджиб, поплевывая на руки.

Он хватал животное, как мешок с мукой, взваливал на спину и относил на плоскую крышу дома. Там, на солнце, в тиши, под открытым небом, барашек постепенно приходил в себя. Днем мама навещала его. Мы с Наджибом были в школе, и ей не с кем ни поговорить, ни душу отвести. Она угощала барашка ячменем, кукурузными лепешками, пучками мяты, молоком и бананом или луковицей на десерт.

Она звала его «детка», «сокровище Семирамиды», рассказывала ему сказки в известном и мне тысяча и одном варианте, пела песни о зеленом Эдеме, где трава столь нежна и зелена, что ангелы божьи подкрепляют ею свои силы.

И когда наступал час жертвоприношения, ей трудно было расстаться со своим наперсником, неделями и месяцами безропотно и безответно внимавшим ей. Она жарила на углях шашлыки, котлеты, антрекоты, обильно поливая их слезами.

Итак, стрижка уже позади. Теперь надо прясть и ткать шерсть. Я ведь не говорил, что мама пользовалась для этого чем-либо, кроме своих собственных рук. Никто на свете не умел так, как она, использовать самые неожиданные предметы.

— Послушай, сынок. Ты уже научился читать?

— Да, мама,

— И писать?

— Да, мама.

— Тогда отдай мне свою грифельную доску. Она тебе больше не нужна.

Терпеливо, с педантичностью китайца, лакирующего ширму, она втыкала в доску иголки. Без молотка. Молотка у нас в доме не было. Пальцами, а иногда прибегая к помощи зубов — они у мамы мелкие и крепкие.

Вот на этой-то «металлической щетке» мама и чесала шерсть долгими часами, пока она не становилась пушистой и легкой, как ласковое прикосновение.

Для скручивания шерсти у нее тоже не было ничего, кроме собственных пальцев. Но ловкость ее и усердие были таковы, что, казалось, она обладала сотней пальцев, вращающихся, как шпульки.