Три поколения. Художественная автобиография (первая половина ХХ века) - Гавриил Кротов

– Чудное ты баешь, Яша. Аж в сказке этого нет. Чудно больно.

Яков обнял её, а она доверчиво склонилась к нему на грудь.

– А детей своих учить будем. А мы-то радоваться будем, на них глядючи. Домик построим маленький, чистенький.

Так болтали они, пока Клавдя не уснула тихим детским сном на груди у Якова. Рот её приоткрылся, как у ребёнка, да и сама она казалась маленькой девочкой. Яков осторожно гладил её волосы и не раздеваясь уснул рядом.

Когда утром пришли за рубашкой, Яков прогнал сватов. Но пришёл Михаил.

– Ты, Яков, не дури. Не позорь честь моей дочери. Муж ты ей. Не слушай слёз девичьих. Биться будет – под бок кулаком сунь. Неча возжи-то распускать с первого раза.

Яков остался в комнате, растерянно думая: «Людям-то какое дело до нас. Даже дядя Михаило кулаком под бок советует». Но рубашку не выдали.

По углам зашушукали старухи, как запечные тараканы, негромко, но так, чтобы слышно было:

– Не будет добра. Порченая девка.

– Жених сурочен. Сглазу. В городе его жид испортил.

Михаил не на шутку рассердился на Якова. Чуть в глаза не плюнул. Василий и Варвара ехидно улыбались.

Три ночи убаюкивал Яков на коленях Клавдю, не обращая внимания ни на шушуканье, ни на обиды Михаила, ни на открытые насмешки родни. Но вот нагружены подводы с приданым: сундуками, шубами, холстами. К саням были привязаны овцы, лошадь, корова-первотёлок. Среди родни начался скандал. Василий считал себя кровно обиженным, хотя до этого радовался обильному приданному.

– На бедность нашу кинули ворох тряпок, овец паршивых, да тёлку порченную. Нате, мол, да стыд покройте дочери-то гулящей.

Подскочил Яков, схватил отца в охапку, кинул его в сани и крепко ударил лошадей. Собравшаяся толпа любопытных заливалась хохотом.

– Славно разделался!..

– Ой, не будет счастья…

Горница

– Всё как-то не по-людски ты, Яша, делаешь. Говорить, да судить о нас люди будут.

– Пусть судят. Посудят, посудят, да на каторгу не сошлют.

Но ошибся Яков.

Он предполагал построить свою жизнь по образцам, прочитанным в книгах, по беседам своего учителя. Но их ждала каторга, убивающая лучшие человеческие чувства.

Молодые поселились в горнице, которая была мастерской Якова. Тут же был поставлен стол и небывалое в селе – кровать с простынями, подушками, тогда как обычно спали на полатях вповалку. Горница была чисто убрана.

Еще задолго до приезда молодой готовил Яков горницу. Мать, наблюдая хлопоты сына, ревниво ворчала:

– Значит, вроде как барыню привезёшь? Может, нам и заходить сюда не дозволит твоя краля?

– Брось, матушка, просто вам мешать не хочу. Об одном прошу: не обижай Клавдю. Ведь сама ты горя натерпелась, должна сочувствовать.

– Так, так, натерпелась от мужа, так ещё от барыни терпеть придётся.

Она ушла, плюнув и хлопнув дверью.

Приехав после свадьбы, Яков привёл Клавдю в горницу. Клавдя скинула зипун и не знала, что ей делать.

– Вот наша горница, Клаша.

– Хорошо у тебя, Яша.

– Не у меня, а у нас, Клашуня.

Яков схватил Клавдю на руки, и закружил её по комнате. Но тут приехали отец и мать. Долго возились во дворе, прибирая скотину, определяя место приведённому скоту. Потом втаскивали сундуки, носили холсты, берда, новины. Яков вышел помочь отцу, но он кинулся на него с кнутом. Яков схватил его за отворот зипуна и произнес спокойно и решительно:

– Будя, батя, не замай. Не тронь ни меня, ни Клашу, а то, свят бог, доведёшь до греха.

Слабосильный отец не смел связываться с сыном, но затаил зло против снохи. Мать не могла примириться с тем, что свекровь не властна над снохой, что молодая жена Якова будет жить счастливее её. Это чужое счастье не давало ей покоя. В первый же вечер она заявила:

– Матушка-барыня, не в горенке жить ты приехала. На стол приготовить надобно, скот обиходить, воды принести. Не буду я, старуха, на тебя, барыню, работать.

И Клавдя горячо взялась за работу, надеясь трудом сыскать расположение свекрови. Но на каждом шагу она слышала упреки и тихий шёпот: «Порченая… Беспутная…».

В первую ночь она плакала горькими слезами, припав к груди мужа. Яков утешал её. Ласки мужа успокаивали Клавдю. Она была счастлива его любовью, её успокаивала его сила и решимость.

В эту ночь она стала его женой.

Потянулись серые дни. Свекровь ворчала по малейшему поводу, подгоняя сноху. Зимой пала корова. Это несчастье было приписано Клавде, её «дурному глазу».

Только в горнице она встречала ласку и забывала около Якова все горести дневных неурядиц. Но Якову часто приходилось отлучаться на работы, на завод с обозом, на обжиг угля и заготовку дров. В это время жизнь Клавди становилась невыносимой. Как она ни старалась, всюду её встречали упреки – дикие, бессмысленные, тяжёлые, как удары.

Несколько раз Яков просил отца отпустить его с Клавдей на заработки, обещая высылать ему деньги, но отец не давал паспорт.

– Что же, выкормили, вырастили, а теперь, на старости лет, бросить хотите? Ведьма эта тебя подговаривает.

Но вот гроза, пронесшаяся над страной, захватила и глухие села, коснулась и семьи Якова.

Был объявлен рекрутский набор, и Яков попал в солдаты.

Вот уже подводы с новобранцами скрылись за стеной леса, а Клавдя всё ещё билась головой о мёрзлую дорогу. Но вот она почувствовала удар в бок:

– Ну, будя вылеживаться, корова. Домой ступай. Рабить кто за тебя будет?

Сдерживая рыдания, Клавдя давала скоту корм. Но слёзы хлынули, когда она начала доить коров. Подоив, она с трудом поднялась и, припав на спину корове, завыла и дала волю слезам. Закончив уборку по дому, она вошла в горницу, но здесь всё изменилось: на кровати в лаптях и зипуне лежал пьяный свёкор, а свекровь поила тёплым молоком сосунка-телёнка, привязанного к Яшиному верстаку.

– Ну, матушка-барыня, можешь на полати лечь. Будя, побарствовала.

Трудная глава

He любили отец и мать рассказывать о том времени, когда Яков был в солдатах.

– Горька полынь-трава, а горше её служба царская.

Началось с мордобоя. По всякому поводу – в зубы. Да разве нужен был повод? Выходит утром офицер к роте, сразу видно, что здорово вечером выпили. Глаза кровью налились, лицо помятое, ну и начинает отводить душеньку на солдатах. Да и не то обидно, что бьют. Били и раньше, покрепче офицерского, душу мутит, что я здоровый парень, один из первых силачей в роте, а должен стоять навытяжку, да ещё требуют, чтобы голова не моталась от удара.

Уйдет офицер – свой брат, солдаты, изводить начнут. Бойкие да удалые насмешками изведут. А над чем смеялись? Найдут причину, в которой и не виноват. Татар да евреев высмеивали за то, что «басурманы» Мордвы да чуваши – люди не наши. Так и на области делиться начали. Область над областью издевается: пензенские – толстопятые, пермские – солёные уши, а уж вятским доставалось наособицу:

– Эй, ты, вятский. Ваши вятски – ребята хватски, семеро одного не боятся. А как вы корову на баню тащили? А как, братцы, вятские крестный ход встречали?..

И, кривляясь, на вятском диалекте разыгрывали сцену:

– Заньцо!

– Цо?

– Звони в колокольцё.

– Зацем?

– Богородицю ведут. В энотовой шубе и кольцё в губе.

Вначале Яков пытался доказать, что он один семерых не боится, но драться он не любил. Уйдёт в сторону и думает, где же она, хорошая, красивая жизнь, о которой учитель рассказывал. Вспоминалась книга Водовозова. Вот в Японию бы попасть, в страну восходящего солнца. С Японией мир. Может, удастся увидеть эту чудесную страну?..

Но не попал Яков в страну восходящего солнца.

За Челябинском поставили Якова часовым в тамбур офицерского вагона. Всю ночь простоял он на сорокаградусном морозе, ветер от движения поезда пронизывал насквозь, а когда сменился, у него началась горячка.

Очнулся он через несколько недель в омском госпитале. Пролежал четыре месяца. Болезнь дала осложнение на слух. Выписали его по чистой. И поехал Яков домой.

Тяжело было. Но эта тяжесть соскоблила с него деревенскую простоту. Перестал он быть вятским увальнем.

Добирался домой где поездом, где пешком, где на попутных подводах. Ночевал у добрых людей. Иногда останавливался заработать. Почти через год пришел он в Вятку.

Клавде было еще тяжелей.

Свёкор скоро начал под пьяную руку бить Клавдю смертным боем. Осталась она беременной, но от побоев родила на седьмом месяце. Прожил Ефимушка несколько дней и умер. Виновата оказалась Клавдя. И от жалости к умершему ребёнку, свекор, после похорон и поминок избил Клавдю. Свекровь всё ущипнуть старалась, оставляя синяки на теле:

– Вишь, мясо-то нагуляла, корова ленивая. Приехала-то совсем хилая, а теперь до мяса не ущипнешь.

Подрос брат Якова Оська. Приставать начал. Однажды подкараулил Оська Клавдю в сенках, когда она шла с подойником молока, схватил ее. Загремел подойник, выбежала свекровь: