Смотритель - Дмитрий Вересов

Маруся нажала «статистику» – десять тысяч знаков, на сегодня хватит, несмотря на действительно ранний час. Корпус старенькой «двоечки» уже накалился от падавшего в окно солнца, и где-то одиноко заливался петух. В принципе Беково давно считалось поселком нежилым и так именно и обозначалось на картах. Но на деле здесь все-таки имелось несколько дворов зажившихся на белом свете старух и медленно спивавшихся мужичков. Процветавшее когда-то на самом оживленном и старинном российском тракте, оно как-то неожиданно захирело и вымерло под натиском расплодившихся вокруг могучих садоводств-городков. Но тем свободней росли за мертвыми домами всевозможные травы, на опушках грибы, а чуть глубже в лес – мелкая, но разнообразная живность.

Маруся попала сюда три года назад, разведясь с мужем и ради своей давней любви к жесту гордо бросив ему в лицо не только свидетельство о браке, но и, для полноты ощущений, целую квартиру на Васильевском. Ее же переводческих денег хватило лишь на половину покосившегося дома в нежилом Бекове. Но, преодолев первые месяцы житья без водопровода и прочих городских удобств, она вдруг полюбила и эту скудную жизнь, и редкие наезды в Питер за деньгами или заказами, и, главное, этот новый, окружающий ее мир.

Древнее Полужье с его монастырями на юго-востоке и болотами на западе, пушкинская, худшая, за исключением Новоржева, на свете,[20] Луга и набоковские роскоши создавали вокруг какое-то странное сочетание хрупкой гармонии, под которой, однако, всегда чувствовалось некое неутихающее беспокойство и даже хаос. Не особо обременяя себя работой и переводя столько, сколько обеспечивало ей минимум существования, Маруся летом большую часть времени проводила в окрестностях, лазая по холмам, бывшим когда-то городищами, и старым усадьбам, а зимой перерывая толстые разрозненные журналы. Журналы эти она неожиданно обнаружила, зайдя в гости к одной из трех с половиной старух в поселке. Та и сама не так давно нашла их на чердаке, знать не знала, откуда они взялись, и благополучно растапливала ими чихающую печь. Маруся, в свое время закончившая исторический, ахнула и купила все разом за лишнюю машину дров хозяйке. Та назвала ее контуженой, но что ей было за дело до этого. Зато несколько мешков журналов перекочевали в небольшую Марусину комнату и заняли полстены. То были «Нивы» без начал и концов, осыпающаяся по краям «Русская старина», слипшиеся «Город и усадьба» и еще множество томов, чью принадлежность определить было уже и вовсе невозможно.

И каждую зиму перед Марусей воздвигался призрачный мир ушедших в отставку бравых вояк, некогда возводивших на плоскогорьях барские дома, прорубали в лесах подъездные аллеи да разводили фруктовые сады. А летом в ее одиноких путешествиях этот мир становился почти реальным. Воссозданный воображением над крошащимися кирпичами фундаментов и в переплетениях парковых дорожек, давно ставших лесами, этот мир давно уже манил ее гораздо больше окружавшей пустой реальности. И, бродя где-нибудь в Стелево или в Домкино, как собственную боль ощущала она разрушение прелестного старинного быта под беспощадными шагами реформ, железных дорог, орд дачников, советской власти и немецкой оккупации. Отложив в сторону книгу про неустрашимого сэра Эндрю, волею судеб занесенного в Венецию, Маруся пододвинула к себе один из безымянных номеров. Залитый не то йодом, не то кровью, этим своим пятном он вызвал почему-то в капризной памяти бессмертные строчки:

Пробочка над крепким йодом,Как ты скоро перетлела!Так же и душа незримоЖжет и разъедает тело…[21]

И так, намурлыкивая слова, от беспрестанного повторения стремительно теряющие смысл, она еще раз внимательно перечитала статейку без начала, отмечая карандашом важные для себя места. «…индолог и тибетолог… половину жизни… археологией… делилась с Сукиным… – Стоп, уж не с тем ли самым, что при декабристах был комендантом Петропавловки? Или его батюшка? – …откупил у Вальронда… к востоку сады и огороды, к северу – хозяйственные постройки… каменный крест… дом экономки… не описана…» Потом на тетрадной страничке принялась набрасывать план. – Значит, сначала до Толмачева, потом… как-нибудь до Тесова, хм… ну а дальше? На палочке верхом? – Денег у Маруси было всегда в обрез, и потому она предпочитала как можно большую часть пути проходить пешком. Длинные ее, сухие ноги становились летом почти черными и сверкали свежими царапинами, как у первоклашки, а уж китайские кроссовки летели по три пары за сезон. – Правда, можно попробовать лодку попросить… Ах, нет, против течения же не поплывешь. Значит, придется пешком до Клюкошиц. Ну и ладно.

Она вышла в шортах и надетом по-деревенски платке, оставлявшем одни глаза. Неугомонный петух снова залился надтреснутым пением.

Маруся добралась до места только часам к четырем. Июньский ровный гул стоял над старой запрудой, и разноцветье растений казалось лишь отражением порхающих над лугами насекомых. Она достала бутерброды и жадно напилась из родника, увенчанного белым православным крестом. На высоком холме напротив багровел, отражаясь в светлой воде каналов, барский дом в рамке двух любовно выращенных деревьев. Дубы и липы ласковым объятием окружали его с обеих сторон, и хотелось, превратившись в спящую красавицу, навсегда остаться на этой вдруг распахнувшейся перед ней дикой поляне. Над ней, опасно убаюкивая, шелестели века. Маруся посидела на ступеньках давно спящего дома, потом медленно спустилась по глубокой выемке, где когда-то, вероятно, проходила дорога к реке, и по расшатанному мостику вышла к руинам церкви, утопавшим в белой сирени. Здесь было совсем тихо, сыро и влажно, хорошо молилось, а мечталось еще лучше.

Выродившаяся за полтора века бесхозности сирень пахла слабо, словно через силу, и в этих мелких гроздьях Маруся в тысячный раз за эти три года подумала, а насколько хватит ее при подобной жизни? Ей тридцать пять. Ну еще десять лет она, предположим, будет самодостаточна, а потом? Не рожать же, как делают многочисленные нынешние фемины, ребеночка «для себя»! И не выходить же замуж по расчету – да и какой может быть расчет в Бекове! И сколько еще она сможет жить, практически не сталкиваясь с социумом, который при первой же возможности безжалостно мстит подобным отщепенцам? Даже на набережной Джудекки ей никогда не побывать, ибо никто не пустит за границу человека без определенной работы и дохода… У нас все еще до сих пор того, кто не ходит каждое утро «на завод», официально считают безработным. Азия-с, Азия-с, где уж нам понять суровое европейское слово – контракт…

Но воды Тесовки и сливавшейся здесь с ней Язвинки лепетали так сладко, что Маруся даже устыдилась своих предательских мыслей о величавом венецианском канале. Нет уж, пока будут силы, она лучше будет проживать свою жизнь так, как хочется: среди прошлого и поэзии старых дворянских гнезд, которые для нее куда живее нынешнего мира, суетливого, внешнего и одномерного.

Быстро вечерело, и надо было спешить, чтобы хотя бы к полночи вернуться домой. Но на проселочной дороге, где высадил ее днем мужик на разбитой «копейке», никого не было. Маруся постояла с полчаса. До Тесова километров пятнадцать, пройти их, конечно же, не так уж и сложно, но что дальше? Вряд ли оттуда в такую пору что-нибудь идет. Еще до Луги, наверное, добраться можно, но это деньги и огромный крюк. А дорога была все так же пустынна, и только дом наверху загорелся светом садящегося за ним солнца.

И все же, положившись, как всегда, на Божий промысел, Маруся махнула рукой и пошла не в сторону поселка, а обратно к дому. Было еще время, чтобы посмотреть, каким видится он с другой стороны поляны. Скоро она оказалась в запущенном саду, перевитом ползучим лесным плющом. Каким пенным облаком, должно быть, смотрелся этот сад весной, особенно когда спускаешься по ступеням усадьбы! Как, должно быть, украдкой завороженно пробирались сюда наследники на какое-нибудь невинное свидание! С каким непередаваемым внутренним трепетом заходили в полумрак обязательной сторожки… Вдруг действительно впереди, как по заказу, появилось крошечное шале в русском стиле. От ветхого деревянного мезонина пахло нагретым старым деревом, а над облупившейся побелкой внизу курилась едва различимая розоватая пыль. Маруся счастливо улыбнулась, зашла в шале и, ловко карабкаясь по остаткам балок и лестницы, взобралась на низкий второй этаж. Бросив рюкзак, она вышла на балкон, поблагодарила судьбу за столь щедрый подарок и крепко заснула, свернувшись калачиком на нагретых за день досках.

* * *

Утром ее разбудило что-то бережно щекотавшее нос. Маруся осторожно приоткрыла глаз и увидела нечто муаровое, неровными пятнами расползающееся по бледно-палевому, и попугаячий глазок. Она никогда не страдала набоковщиной, наоборот, весьма скептически относилась к холодному заграничному мастерству, но вид этого огромного махаона все-таки был восхитителен. Этот нежданный кавалер сулил ей радость и удачный день. Легко дунув, чтобы бабочка улетела, Маруся потянулась, не позволяя глазам сразу окунаться в большой мир, а с удовольствием рассматривая волшебно игравший в лучах раннего солнца мир малый, со всех сторон окружавший ее в этот час. Дубовые доски давно рассохлись, оставив дырочки от выпавших сучков, и кое-где уже покрылись изумрудным налетом мха. По ним ползли два муравья, и где-то еле слышно тренькал засыпающий сверчок. Маруся могла бы еще долго изучать этот крошечный мирок, населяя его любыми своими фантазиями, но неподалеку вдруг увидела закатившуюся в одну из сучковых дырок пуговицу. Пуговица сверкала алым, и грани ее дробились на солнце. Маруся осторожно, словно опасаясь, что пуговица исчезнет, протянула руку и взяла ее. Стекло еще не успело нагреться и легло в ладонь как льдинка. Это была крошечная стразовая пуговка, вероятно, от дамской перчатки. И хозяйка ее была явно не дворянкой – настоящие дамы цветных перчаток не носили. Маруся рассмеялась – да уж, наверняка на свидание в сад приходили девушки попроще – и машинально сунула пуговку в карман. А на остановке в Луге пуговка, выпавшая из рваного кармана, еще раз порадовала своей дешевой красотой веселого мальчугана, собиравшего у вокзала пивные бутылки.