Карточный домик - Майкл Доббс

Ирл не сомневался, что участники митинга тепло примут его сообщение об этом проекте, дополненное восторженными пассажами по поводу новых горизонтов и возможностей занятости, открывающихся отныне перед молодыми людьми. Это будет сокрушительный удар по традиционно апатичному отношению британских бизнесменов к необходимости разговаривать с иностранными клиентами на их родном языке.

И потом он нанесет завершающий, сокрушающий удар! Зал услышит его скромное, сказанное почти мимоходом замечание о том, что ему удалось заставить этих чертовых бюрократов Общего Рынка, тянущих волынку в своем Брюсселе, оплачивать расходы, связанные с осуществлением программы. Он почти зримо представлял себе шквал аплодисментов, который мощной волной пройдет по залу, поднимет его на гребень и вынесет на Даунинг-стрит.

Когда в полдень он прибыл на место, где все это должно было произойти, на площади перед ратушей толпа размахивала маленькими государственными флажками Великобритании, и старыми, оставшимися после парламентских выборов плакатами, которые, по идее, должны были придать событию вид и атмосферу предвыборного собрания. Как только он появился в дверях зала, грянул деревенский оркестр, и под его бравурные звуки он пошел по проходу, пожимая руки сидевших по обе стороны от него людей. Местный мэр провел его в переднюю часть зала к невысокой деревянной платформе, вокруг которой суетились, выбирая наиболее удачный ракурс, фото- и телекорреспонденты и осветители. Прикрыв ладонью глаза от яркого света осветительных ламп, он оглядел толпу и, благодарно кивая головой, приветственно поднял руку, отвечая на громкие аплодисменты, которыми сопровождались слова мэра, представлявшего Ирла собравшимся. Его охватил сильнейший восторг. Он чувствовал, что ему предстоит пережить величайший триумф в жизни.

И тут он увидел его. Он стоял в первом ряду, в тесной толпе, размахивая флажком и аплодируя. Саймон. Единственный в мире человек, которого, как он надеялся, он никогда больше не увидит. Он все еще хорошо помнил их первую встречу — да разве можно ее когда-нибудь забыть? Это произошло в железнодорожном вагоне, в котором Ирл возвращался домой после выступления на митинге, состоявшемся поздно вечером в одном из провинциальных городков Северо-Запада. В купе никого, кроме них, не было, Ирл был пьян, а Саймон очень, очень дружелюбен. И красив. Пока поезд мчался сквозь ночь, они перенеслись совсем в иной, темный мир, отрезанный от ярких огней и всякой ответственности, и потом Ирл вдруг осознал, что совершает акт, за который несколько лет назад его могли бы приговорить к тюремному заключению и который мог считаться законным, только когда совершался взрослыми лицами с доброго согласия обеих сторон и в частной обстановке. Ну, а вагон пассажирского поезда, вышедшего двадцать минут назад из Бирмингема, никак не назовешь частным.

В Юстоне Ирл вышел, пошатываясь, из вагона, сунул Саймону две 20-фунтовые бумажки и отправился ночевать в свой клуб. Он не смог пойти в дом, в котором проживал вместе с больной матерью.

После этого он не встречал Саймона несколько месяцев, как вдруг тот появился в центральном фойе здания парламента и обратился к дежурным полицейским с просьбой подсказать, где бы он мог найти мистера Ирла. Когда министр вышел к нему, молодой человек не стал валять дурака, а сразу же сказал, что узнал его, когда недавно смотрел по телевизору какую-то передачу подготовленную партийным отделом пропаганды, и мягко и деликатно попросил у него денег. Ирл оплатил его «расходы, связанные с поездкой в Лондон», но через несколько недель парень появился снова, и тогда он понял, что теперь этому не будет конца. Попросив Саймона подождать, он в смятении забился в дальний угол палаты. Он пробыл там целых десять минут, с безнадежной тоской глядя на то, что ему стало за эти годы так дорого и чему угрожал теперь ждавший снаружи паренек.

Так ничего и не придумав, он отправился прямиком в офис Главного Кнута и выложил ему все начистоту. Там, в центральном фойе, сказал он, сидит молодой человек, который его шантажирует. Дело в том, признался он, что много месяцев тому назад они немного подурачились вместе, но, отметил он, с этим сразу же было покончено. А теперь он не знает, что делать. Он пропал!

Ему сказали, что все это уладят и больше не надо будет беспокоиться. Во время отступления из Дюнкерка случалось и не такое! В общем, покажите его и будьте уверены, что Главный Кнут все утрясет как нельзя лучше.

Урхарт подтвердил свою репутацию человека слова. Он представился мальчонке и заверил его, что если через пять минут он все еще будет в здании, то полиция арестует его за шантаж. Парнишке заодно объяснили, что в таких случаях арест и судебный процесс проходят без лишнего шума, никто не узнает фамилии этого министра и мало кто услышит, на сколько лет его посадят. Потребовалось совсем немного, чтобы молодой человек окончательно понял, что совершил ужасную ошибку и Должен как можно быстрее исчезнуть. Перед тем как отпустить парня с миром, Урхарт внимательно списал с водительского удостоверения его данные — так, на случай, если тому вновь вздумается причинять людям беспокойство и появится необходимость его разыскать.

И вот он стоял перед ним, в первом ряду, и Ирл мог ожидать от него предъявления самых невообразимых требований, о характере которых можно только мучительно гадать. Все время, пока Ирл произносил свою речь, его не оставляло гнетущее чувство ожидания неизбежного удара, и, когда он закончил, даже самые горячие его сторонники были разочарованы выступлением. Речь его никуда не делась, никто ее не подменял — вот она, у него в руках, отпечатанная крупным шрифтом на небольших листках бумаги, тем не менее, она была неузнаваема — без огня, порыва, страсти. Люди пришли не за тем, чтобы им зачитали текст, а чтобы послушать его самого, а он, казалось, в это время был где-то в другом месте.

Ему все равно громко аплодировали, что не улучшило его состояния. Мэру пришлось почти силой стащить его в партер, чтобы удовлетворить толпу, шумно требовавшую, чтобы ей дали возможность пожать ему еще раз руку и лично пожелать всего наилучшего. Ему кричали, его хлопали по спине, а он лишь замечал, как его все ближе относило к паре благожелательных молодых глаз, и чувствовал себя при этом так, как если бы его волокли к вратам ада.

Но Саймон не стал устраивать ему никаких сцен, только тепло пожал ему руку и приятно улыбнулся. При этом одной руной он нервно поигрывал золотым медальоном, висевшим у него на шее. Потом его не стало — как не стало еще одного исчезнувшего в толпе лица, — и вот он уже мчится в машине назад, в Лондон, в безопасность.

Когда он подъехал к дому, на холодном ветру его ждали двое.

— Добрый вечер, мистер Ирл! Симмондс и Питерс из газеты «Миррор». У вас был интересный митинг. Мы получили материалы, которые раздавались корреспондентам, но это сухие слова, а хотелось бы чем-то украсить их перед тем, как предлагать нашим читателям. Ну, хотя бы как реагировала на вашу речь аудитория. Не, могли бы вы рассказать что-нибудь о тех, кто был в зале, мистер Ирл?

Не говоря ни слова, он ринулся в дом и захлопнул за собой дверь. Выглянув затем из-за занавески, он увидел, как они недоуменно передернули плечами и пошли к припаркованной на другой стороне улицы машине с кузовом «универсал». Устроившись в машине, они вынули из сумки книгу и термос и приготовились к долгой ночи ожидания.

Воскресенье, 21 ноября

Выглянув в окно после восхода солнца, Ирл убедился, что они все еще были там. Один спал, надвинув на глаза мягкую фетровую шляпу, другой читал воскресные газеты, мало чем напоминавшие выпуски прошлой недели. Присоединение к гонке Урхарта и катастрофа Маккензи пришпорили избирательную кампанию. Дала трещину решимость и единодушие, с которыми члены парламента до этого отказывались участвовать в опросах.

«Все равны!» — заявила «Обсервер», комментируя результаты своего опроса, к участию в котором ей удалось привлечь 60 процентов членов парламента от правящей партии. Их голоса практически поровну разделились между тремя лидировавшими кандидатами — Самюэлем, Ирлом и Вултоном. В непосредственной близости от них держался Урхарт, практически сошел с беговой дорожки Маккензи. Полностью исчез тот небольшой отрыв, с которым начал гонку Самюэль.

Эти новости не обрадовали Ирла. Он провел изнурительную, бессонную ночь, нервно расхаживая по комнате и не находя успокоения. Повсюду, куда бы он ни глянул, смотрело на него лицо Саймона. Изводило его и присутствие на улице тех двух корреспондентов. Что, собственно, было им известно? Почему, с какой целью расположились они так основательно на пороге его дома? Долгое и томительное ночное бдение, изматывающие поиски ответов на мучительные вопросы, продолжавшиеся до самого утра, до первых лучей, скользнувших по холодному, серому, ноябрьскому небу, лишили его надежды и воли к сопротивлению. Он должен знать, и знать наверняка.