Бразилья - Йен Макдональд

И снова меня закружило среди других Льюисов Квиннов, между мирами, быстрее и быстрее, опережая скорость света, мысли и даже молитвы. Я пересек миллион миров, пока эхо не заставило меня остановиться, и я очутился в комнате, скромной побеленной комнате, с простой мебелью из дорогого дерева, это была комната в Ирландии, как я понял по аромату в воздухе и по маленькому квадратику зелени, что успел заметить в узком окне. Там я увидел себя, Льюиса Квинна, я гладил собаку, а у ног моих возился ребенок. Я посмотрел себе в глаза и произнес: «Гуабиру никогда не будут править своими врагами, поскольку враги уже одолевают их, и вода станет красной от крови гуабиру, а сами они исчезнут, оставив после себя лишь имя». И я знал, что это настоящее пророчество, поскольку, Фалькон, Фалькон, так все и было. Вы задавались вопросом, не могла ли быть вселенная смоделирована простым механизмом, и вот вам ответ. Есть мир для любого деяния и поступка, но все они прописаны заранее, предопределены. Просто стопка карточек, которая подается через аппарат. Свободная воля – это иллюзия. Мы воображаем, что у нас есть выбор, но исход уже предрешен, записан в тот момент, когда создавался мир.

– Я не могу в это поверить, – Фалькон впервые подал голос с тех пор, как Квинн начал свой рассказ. – Я верю, что мир формируется нашей волей и нашими делами.

– Риу-Бранку окрасится в красный цвет кровью гуабиру, и они навеки исчезнут из этого мира, так оно и будет, так уже случилось. Мануэл первым озвучил пророчество, и Пагуана в приступе ярости проткнул его копьем, а потом еще раз и еще раз. Он бы сделал то же самое и со мной, если бы игуапа не сдержали его, но, по правде говоря, что толку? Слово не воробей. Гуабиру уничтожат вне зависимости от того, будет ли озвучено предсказание. Вот он, подлинный ужас дара игуапа: предвидеть то, что ты не в состоянии изменить.

В тот момент четко прозвучал единственно правдивый из всех возможных ответов, затем гул голосов возобновился, и даже с удвоенной силой, миллионы и миллионы голосов, и я слышал каждый из них, Робер. Меня тянуло вниз и разрывало на части, и я забыл, кто я и где я. Я метался между мирами, как призрак, как демон. Теперь-то я знаю, что меня сняли с креста, а гуабиру без особых церемоний привязали меня к носилкам, чтобы перетащить обратно в Город Бога. Думаю, игуапа отпустили меня только потому, что знали: я наверняка умру. Время от времени разум мой прояснялся, я осознавал, что происходит в этом мире: вокруг деревья, меня несут носильщики с завязанными глазами. Но у реки игуапа схватили Пагуану и плеснули яд в его глаза, поскольку он совершил святотатство против караиба.

Помню: Носса Сеньора да Варзеа ночью, сотня огоньков на ней и лицо Диегу Гонсалвеша, наклоненное над моим. Помню, я увидел в зеркало собственное лицо в пятнах золотой краски игуапа, а мое дыхание затуманивало изображение. И все это время лишь одна нормальная мысль билась в моем мозгу – он не должен получить это, мне нужно напрячь все свои силы, контролировать себя, лишь бы не выдать правду, которую я узнал во время безумия, когда видел другие миры. Отрицать все, отрицать все. Полагаю, именно это простое, но сильное желание уберегло меня от гибели. Но сил не было, мое тело изменяло мне. Затем среди миров я услышал, как кто-то зовет меня по имени, зовет обратно – это был Земба, мой добрый Земба. Он вытащил меня из гамака, перенес на каноэ и пустил лодку по течению, а потом все те звезды и вселенные раскрылись надо мной, и я потерялся в свете. Воды, Фалькон, умоляю.

Дрожащими руками Робер поднес воду к губам Квинна. И снова тот пил жадно и отчаянно. Ткань палатки осветилась обещанием нового дня, ночь отступала, и все птицы в лесу присоединились к общему хору криков, визга, грохота.

– Друг мой, друг мой, поверить не могу в то, что вы говорите. Если это правда. Отдыхайте, набирайтесь сил. Вы все еще очень слабы, и ясно, что ваш разум все еще подвержен действию вытяжки из курупайра.

Мари-Жанна отдала Фалькону фляжку – дорогую, красивую вещицу из серебра с гравировкой, которая легко скользнула прямо к сердцу, – на приеме в отеле «Форишар» накануне отъезда в Брест[210]. «Чтобы ты помнил обо мне и доме на чужбине». Как он хотел глотнуть старого доброго коньяка из этой фляжки. Эта чудовищная река, эта кошмарная земля, пугающий бесконечный молчаливый лес, который скрывал ужасы в своем сердце, но не произносил ни слова, не подавал ни знака. Один глоток Франции, Мари-Жанны и ее звонкого, словно птичий щебет, смеха, но он прятал фляжку, перепрятывал, опять перепрятывал, и она потерялась. Не один мир, а множество. Снадобье, которое позволяет человеку видеть действительность и взаимодействовать с ее копиями, а это подразумевает, при условии, конечно, что вселенная подчиняется объяснимым физическим законам, а не идеалистической божественной воле или магии, – что все разумы являются аспектами одного огромного разума. И снова перед ним возник образ, предложенный Квинном: стопка карточек, которые подаются одна за другой в Механизм Управления.

Иезуит с трудом принял сидячее положение, его исхудавшее лицо горело энергией и лихорадочной манией.

– Даже сейчас я вижу это, Фалькон, хотя изображение теряет четкость. Никто не может созерцать подобные вещи и выжить. Гонсалвеш был прав, предположив, что мой особенный склад ума – что-то, связанное с моими способностями к языкам или с врожденной способностью видеть во всем закономерности и смысл, – позволит мне уцелеть, тогда как все предшественники, которых Гонсалвеш отправлял на поиски прорицаний, погибли. Но меня мучает ужасный страх, что в бреду я предал игуапа, и даже что чудовищная кощунственная базилика плывет поработить их. Фалькон, мне нужно вернуться. Я предал свой орден и нарушил клятвы. Я не выполнил то, что должен был сделать. Мне ничто не поможет. Доктор, возможно, мне снова потребуется ваш меч.

– Но вы его не получите, – сказал Фалькон, готовивший пасту из маниоки. – Поскольку он потребуется мне самому, когда я пойду вместе с вами.

* * *

«Знаки расставлены, метки на своих местах, но игуапа не пришли. Это наша четвертая ночь на проливе, и меня преследует страх, что их уже продали на невольничьих торгах в Сан-Жозе-Тарумаше. На третий вечер нашего путешествия по Катримани и Риу-Игуапара мы прокрались мимо Носса Сеньора да Варзеа, чудовищного карбункула, но двигалась ли она вниз по течению или вверх с трюмами, полными красного золота? – Фалькон остановился, чтобы смахнуть назойливую букашку, а потом снова склонился над своим дневником, – Я усердно фиксирую все, что происходит в пути, записываю, сколько мы преодолели лье, зарисовываю карты рек, хотя цель моей экспедиции окончательно потеряна. Я перечисляю деревушки и миссии, навигационные опасности и оборонительные позиции, но все чаще спрашиваю – зачем? Я слишком легко убедил себя в том, что никто не прочтет эти отчеты и донесения. Квинн сказал бы мне, что отчаяние – это грех, но я боюсь, что никогда не выберусь из этого зеленого ада, а мои кости будут гнить среди жары и зловония, покрываясь растительностью, и все мои следы сгинут. Но все же я пишу…»

Полог палатки шевельнулся. В скрипторий вошел Земба:

– Маир попросил меня сказать вам, что они тут.

Маир. Герой, лидер со сверхъестественными способностями, незаурядный человек. Начало легенды. Индейцы-манао, находившиеся в услужении Фалькона, использовали это слово в разговорах между собой, но он ожидал, что вскоре будут обращаться так напрямую к Квинну, забыв про обычное «пай», «отец». Земба назначил себя заместителем Квинна, но кем еще себя считал? Фалькон понял, что предвзято относился к Зембе из-за его размеров и цвета кожи, хотя бывший невольник был талантливым и проницательным человеком, оторванным от дома и соплеменников, к тому же пребывал в уверенности, что больше никогда их не увидит, для него все сородичи были мертвы, и он понимал, что придется жить здесь, без почвы и корней, превратившись в насекомое, в пятнышко на просторах Бразилии.

– Иду.

Фалькон вышел из палатки и оказался в кругу арбалетов. Золотистые лица не от мира сего, вытянутые покатые лбы игуапа до ужаса напомнили Фалькону иконостас, написанный каким-нибудь безумным фламандским художником, суды, темных спасителей и странные орудия инквизиции. Двадцать арбалетов смотрели на Фалькона. Квинн непринужденно сидел на бочонке с соленой свининой, почти радостный, хотя один из игуапа, говоривший на лингва-жерал, стоял перед ним и явно изобличал. Они словно бы танцевали: игуапа делал шаг вперед, тыкая арбалетом, лающим голосом задавал вопрос, а потом снова отступал в общий круг. Квинн отвечал на том же языке, медленно, терпеливо и без всякого напряжения.

– Индеец спрашивает, кто Маир, человек или дух. Маир отвечает: «Потрогайте мои руки, мое лицо», – перевел Земба Фалькону.

Квинн расставил руки, словно черное распятие. Вайтака собрался с духом перед своими братьями, а потом смело шагнул вперед и прижал пальцы к ладоням Квинна.