Эта милая Людмила - Лев Давыдычев

«Никогда не догадаешься, чего ей взбредет в голову! — хотел возмутиться Герка, а когда подумал об этом, оказалось, что он ей даже позавидовал от восхищения. — Никогда не догадаешься!»

Она быстро ушла, а дед Игнатий Савельевич сказал:

— Умеет Людмилушка жить. Всё время придумывает чего-нибудь занятное. Современный человек, как по телевизору говорят.

— По-моему, для девочки она слишком решительна, слишком тверда в суждениях, совершенно нетерпима к тому, с чем не согласна, — не очень уверенно проговорила тётя Ариадна Аркадьевна. — Побольше бы ей мягкости. Впрочем, важен результат. А она всегда добивается своего.

Дед Игнатий Савельевич озабоченно крякнул и осторожно ответил:

— Никто не знает, уважаемая соседушка, какой в точности должна быть современная женщина. Слишком уж много у неё обязанностей. И не каждую обязанность с нежностью выполнишь.

Уважаемая соседушка что-то ему возразила, но Герка не расслышал, присел к огню и уныло подумал: «Меня как будто и нету. А вот Пантя придёт, все вокруг него забегают. Ладно, ладно, посмотрим, как завтра вы вокруг меня прыгать будете!» Он ещё пытался придумать о себе что-нибудь значительное, а о них неприятное, чтобы к возвращению этой милой Людмилы избавиться от ощущения растерянности, ненужности, но ничего у него не получилось. Наоборот, он внезапно почувствовал, правда не очень определенно, что, может быть, он в чём-то и виноват. Но — в чём?!.. Всё равно получалось, что ни в чем!

Истомлённый ожиданием этой милой Людмилы, Герка совсем запутался в своих ощущениях, желаниях и решениях. Временами ему даже подумывалось, что он и в многодневный поход не прочь отправиться, чтобы она не считала его трусом.

Заслышав её голос, он вздрогнул, засуетился и едва не бросился бежать в темноту, вон — отсюда!

Дед Игнатий Савельевич всё углядел и просящим тоном посоветовал:

— Скажи ей, что образумился, передумал, извинись обязательно… Когда они искупаются, картошечка в самый раз и поспеет. А мы ещё чаёк со смородиновым листом организуем. А он, сказывают, нервы очень уж укрепляет.

— Да, нервы в жизни играют значительную роль, — охотно продолжила разговор тоже уставшая от молчания тётя Арнадна Аркадьевна. — Вот у Людмилочки они представляются мне почти железными.

— Каждый участник нашего многодневного похода вернется из него с крепчайшими нервами, — будто продиктовала, подойдя к костру, эта милая Людмила. За ней из темноты появились Голгофа и Пантя с узлом в руках. — Мальчики, вы будете купаться? Учтите, редкая возможность — поплавать в ночной реке под звёздами.

Герка ждал, чего ответит Пантя, а тот ждал, чего ответит Герка, не дождался и пропищал:

— Попробую я. Плаваю я как топор, но попробую. Да я уж сегодня раз уж и тонул.

— Сегодня я купался уже, — по возможности небрежно сообщил Герка, соображая, как бы ему набраться смелости и бултыхнуться в реку с таким шумом, чтобы все обратили внимание.

А девочки восторженно повизгивали в воде.

— Слышь, Герка, — шепнул Пантя, — столкни мене… ме-ня… сам-то я… — Он разделся, переминался с ноги на ногу. — Ме-не боязно самому-то… мне боязно… ты ме-ня в спину… а? Толкни… а?

Герка тоже разделся, тоже переминался с ноги на ногу и тоже боялся воды.

— Мальчики! Мальчики! — раздался из темноты голос Голгофы. — Нам жаль вас! Не вода, а блаженство! Да и не очень глубоко здесь!

— Да они просто трусят, наши мальчики! — крикнула эта милая Людмила. — А ну, кто из вас не совсем трус?

— Толкни, толкни ты мене! — взмолился Пантя. — Ну! Хоть по шее мне крепко дай!

«Вот тогда и получится, что он меня смелее», — мрачно пронеслось в голове Герки, и он шепнул:

— Я сам…

Но ноги словно приросли к земле, и даже чуть-чуть вросли в неё. Герка замёрз и с каждым мгновением, казалось, терял последнюю надежду пересилить страх.

— Тогда давай я тебе… тебя? — предложил Пантя, и Герка непроизвольно мотнул головой, и тут же сильные руки Панти толкнули его, и он пролетел чуть ли не до середины реки. Летя в темноте и падая в темноту, он успел обреченно подумать, что сейчас все его мучения вполне могут закончиться — прощайте, дорогие друзья, добились вы своего…

Вслед за ним с громким испуганным пищанием в воду грохнулся Пантя — его столкнул дед Игнатий Савельевич. То ли он слышал разговор мальчишек и решил помочь Панте, то ли отомстил за внука, заподозрив Пантю в недобром поведении.

Немного наглотавшись воды, Герка прокашлялся, прочихался, убедился, что и не собирается тонуть, а плывёт себе и плывёт, крикнул:

— Ничего водичка! Подходяще!

Правда, его несколько удручало то, что Пантя будто бы прыгнул в реку сам, но ведь всё равно первым в воде оказался он, Герка.

Пантин же полет оказался куда менее удачен: он был совершенно неожиданным. К тому же Пантя не догадался сразу закрыть рот, не сообразил и сразу постараться вынырнуть.

Но и Пантя очухался быстро. Все вылезли на берег и принялись лакомиться, наслаждаться, восторгаться печёной картошкой.

Простите меня, уважаемые читатели! Я понимаю, что в серьёзной книге, написанной для серьёзных людей, да ещё в такой ответственный момент повествования уделять внимание печёной картошке вроде бы и не совсем обязательно.

Но я вот считаю это просто необходимым и даже полезным для вас. Ведь дело тут, конечно, не в самой печёной картошке, хотя она и необыкновенно вкусна, а в том дело, что создается она в костре, а костёр — на берегу реки, а вокруг — родная природа, именно родная, потому что мы тут родились. А над землей — бесконечное небо, щедро украшенное яркими звёздами. (Понимаю, уважаемые читатели, что «украшенное» — в данном случае неточное слово, но другого я найти не мог, попытайтесь вы.) И при всей этой бесконечности, громадности ты не кажешься себе маленьким, а, наоборот, чувствуешь, что ты — кровная частичка безграничного мира Родины, который весь твой, если ты без него не можешь…

Вот и сидели герои нашего повествования, любовались звёздным небом, забыв обо всём ничтожном, некрасивом, злом, несправедливом, обо всём том забыв, что портит жизнь, делает её мелочной, суетливой без толку, а иногда и бессмысленной. Каждому, но, конечно, по-своему думалось лишь о добром, прекрасном, чистом, высоком, главном.

Дед Игнатий Савельевич вспоминал, как в одном из освобожденных от фашистов сёл к нему, солдату, подошла старушка, трижды поцеловала его и сказала: «Спасибо, спаситель…»

Тётя Ариадна Аркадьевна украдкой смахнула со щеки слезинку, закрыла глаза и увидела своих детей таких маленьких-маленьких, таких миленьких-миленьких…

Пантя думал о маме.

Голгофа сейчас верила, что звёзды разговаривают с теми, кто ими любуется на земле…

Герка смотрел в большие чёрные глаза этой милой Людмилы и ни о чем не думал…

А она совсем размечталась: вот станет она взрослой, будет у неё дочь, поедут они с ней в Звёздный городок, подарят цветы памятнику Гагарина, и Людмила скажет: «Вот, Юрий Алексеевич, появилась на свете ещё одна милая девочка, пожелайте ей счастья, потому что она хочет быть настоящим человеком и знает, как это трудно и как это надо…» А Гагарин вдруг как бы станет живым, в его смеющихся глазах засветится звёздный отблеск, губы шевельнутся в знакомой всему миру улыбке, и он скажет: «За её счастье я уже отдал жизнь. Значит, оно у неё будет…»

Догорал костёр.

— И завтра будет так же… — прошептала Голгофа.

— Нет, немного не так, а лучше, значительно лучше! — торжественно произнёс дед Игнатий Савельевич.

Пора было уходить. Тётя Ариадна Аркадьевна сказала весело, но с оттенком легкой грусти:

— Какая суматошная и разнообразная жизнь выдалась в последние дни. — И у неё вырвался печальный вздох: — Уедут девочки, Пантя уедет…

Тут Герка опять едва не взорвался, еле сдержал себя, хотел обидеться, сдерзить по крайней мере, что, мол, хорошие люди вроде Панти уедут, а останутся-то Кошмар да он, что, мол, кот-то ещё какую-то ценность представляет, а вот он, Герка… Но вслух сказал другое:

— А где же вы на озере будете жить, если там избушки сожгли?

— Во-первых, туда ещё надо дойти, — подозрительно взглянув на него, ответила эта милая Людмила. — Во-вторых, одну ночь можно и у костра провести. Потом соорудим шалаши. В поход мы всё равно пойдём. При любых обстоятельствах.

— Главное, ребята, назад не отступать! — почти бодро пропел дед Игнатий Савельевич. — Сейчас пора баиньки. Завтра начинается трудная походная жизнь.

— А я бы ещё посидела сейчас у костра, — мечтательно сказала Голгофа. — Я так взволнована, что мне всё равно не заснуть.

— Так я запалю! — предложил Пантя. — Я и картошки могу принести!

— С ЧУЖОГО ОГОРОДА? — Слова прозвучали грубо и презрительно. Так презрительно и грубо, что Герка тут же искренне и в страхе пожалел о своей несдержанности.