Эта милая Людмила - Лев Давыдычев

Сегодня у дождя было весёлое настроение, даже чуть-чуть шаловливое, и оно передалось нашей троице.

Но Пантя вскоре уснул, с головой зарывшись в сено, а девочки разговаривали и разговаривали, забыв, что давно наступила ночь, а завтра предстоит длинная трудная дорога.

— Тебе не кажется, что Герман влюбился в тебя? — вдруг спросила Голгофа, и эта милая Людмила отозвалась довольно равнодушно и вполне искренне:

— Он до неприличия избалован. Просто капризен. Девчонка без косичек. Эгоист страшный. Я, конечно, приложу все силы, чтобы его хотя бы немножечко перевоспитать.

— Ты приложи не силы, а обаяние.

— Что он в этом понимает?

— А ты постарайся, чтобы понял. У тебя должно получиться.

— Пока не испытываю желания. И если он не пойдёт в поход, он мне будет совершенно неинтересен. Куда важнее помочь Панте. Кстати, Голочка, давай звать его по имени — Пантелей. Ведь Пантя — прозвище!

— Бедный мальчик… — Голгофа не удержалась от печального вздоха. — Мене… тебе… Нелепый, некрасивый… И действительно самый настоящий хулиган. Но из-за его хулиганства я получила возможность пожить здесь! И у Германа он деньги отобрал… три рубли… чтобы купить нам с ним продукты! Он и у меня деньги отбирал! Пряников для нас купил!

— Тише, тише… — прошептала эта милая Людмила. — Слушай…

Дождь утихал… Вот и совсем затих, но с крыши срывались капли и с непередаваемой красотой звука разбивались о лопухи.

Капли стучали, сту-ча-ли, стууу-ча-ли по лопухам. Мне это, уважаемые читатели, всегда казалось своеобразной музыкой, ведь при желании можно даже уловить незамысловатую мелодию…

Девочки сидели у окна без стекла, и в него как бы втягивался или вплывал поток воздуха необыкновенной свежести.

— Вот тебе и озон, — прошептала Голгофа. — До чего же прекрасно… Зимой буду вспоминать…

А капли гулко стучали и стучали по лопухам, и у каждой получался свой звук, а из всех звуков и получалась музыка…

А на небе вдруг засверкали звёзды…

Пантя так громко и радостно захрапел, что девочки расхохотались, неожиданно порывисто обнялись, сразу устали от охватившего их чувства беспредельной радости, посидели ещё немного, поцеловались и — заснули…

Утро после обильного ночного дождя, когда солнце, едва оторвавшись от горизонта, было уже теплым, такое утро — как подарок всему живому. Ты почти чувствуешь, что травы радостны, почти веселы, огурцы и кабачки изо всех сил торопятся расти…

Девочки проснулись одновременно, поздравили друг друга с чудесным, прямо-таки волшебным утром и, не сговариваясь, взяли полотенца и побежали на реку. Вода после ночного дождя и сейчас была нехолодной, и подруги (а не подружки, ибо их дружба была уже взрослой) плавали до тех пор, пока Голгофа громко не чихнула три раза подряд.

— Прекратить купание! — скомандовала эта милая Людмила, и, когда они вылезли на берег и стали растираться полотенцами, она долго и внимательно разглядывала Голгофу и спросила: — А для чего ты волосы красишь, да ещё в такой дикий цвет?

— Я!! Крашу!!! — возмутилась Голгофа. — Мама!!!!! Понимаешь, у меня какой-то бесцветный цвет волос. Вот мама и делает меня то рыжей, то белой, то чёрной, то и не поймёшь, какой. Хотела вот сделать меня перламутровой, а я получилась голубой.

— А почему ты носишь длинные волосы? Тебе не идёт.

— Я!!! Ношу длинные волосы!!!! — опять возмутилась Голгофа. — Мама!!!!!!!! Она очень-очень-очень переживает, что я некрасивая. Даже плачет иногда.

— Чего в тебе такого уж очень некрасивого? — искренне удивилась эта милая Людмила. — Ну… тощая. Ну… длиннющая. Ну и что? Ты вполне ещё можешь стать раскрасавицей. С девочками так часто бывает.

— Как? С чего вдруг?

— С чего — неизвестно. Но вот именно — вдруг. Растёт замухрышечка какая-нибудь, на неё внимания никто уже и не обращает, а она вдруг — раз! — и расцветет. А бывает и наоборот. Живёт красоточка. От зеркала не отходит. Собой любуется. И — вдруг! — потихонечку-потихонечку, полегонечку-полегонечку, а потом всё быстрее начинает дурнеть!

— Мама говорит, что я непростительно тощая!

— Тощие могут потолстеть. А вот если бы ты была непростительно, извини, жирная, это было бы непоправимо. Толстые, как правило, не худеют, а тощие часто толстеют. Давай я тебе волосы сделаю покороче? Тебе пойдет.

— А мама?

— Я же не маму остригу, а тебя. Ты же сейчас считаешься свободным человеком. Значит, имеешь полное право хотя бы укоротить волосы. Я займусь твоими родителями, когда буду приезжать к тебе. У меня с моими никаких конфликтов. А вот у некоторых подружек — драмы, комедии, а чаще всего — цирк! То дети изводят родителей, то родители детям нормально жить не дают.

— Почему же так бывает? — горестно и недоуменно спросила Голгофа.

— Никто толком не знает! — авторитетным тоном заявила эта милая Людмила, но чуть сконфуженно замолчала и, снизив голос до шёпота и даже оглянувшись по сторонам, проговорила: — По-моему, во всём виноваты всё-таки взрослые. Ведь они же были когда-то детьми и обязаны в нас понимать всё до мельчайших подробностей!

— Слушай… — Голгофа наклонилась к её уху. — А может быть так, что тех взрослых, которые не умеют правильно обращаться с детьми, самих неправильно воспитывали и они были плохими детьми?

— Вообще-то подобные рассуждения — не нашего ума дело, — задумчиво призналась эта милая Людмила, — вот подрастем, у нас самих будут дети, и посмотрим тогда, что из этого получится. Взрослым ведь тоже нелегко. Их тоже понять надо… И пошли-ка завтракать, нам надо набираться сил. День сегодня будет выдающийся по трудностям. Наиболее интересно то, какой же сюрпризик преподнесёт нам Герман.

— Он тебя у-у-у-ужасно ревнует к Панте, — стыдливо сообщила Голгофа. — Он вчера у костра на тебя та-а-а-а-ак смотрел…

— Ка-а-а-а-ак? — рассмеялась эта милая Людмила.

— Ну как в балете. Раз там ни петь, ни говорить нельзя, иногда там та-а-а-а-ак таращат глаза… Вот как Герман вчера.

— Я в нём разочаровалась. Собственно, я и очарована-то, конечно, не была… Перевоспитательную работу я с ним не брошу, но… Избалованная девочка — противна, избалованный мальчик — просто, извини, мерзость. Представляешь, каким он будет мужем?

— Нам рано об этом думать…

— Мой папа влюбился в мою маму в пятом классе, а она в него в седьмом, во второй четверти. Так что…

— Они тебе сами рассказывали?!

— Мама, конечно, — с уважением и нежностью ответила эта милая Людмила. — Бывает, устанем мы с ней, когда, например, большая стирка, присядем на кухне отдохнуть, чайку попить, и мама начинает вспоминать детство, всю жизнь, а я ей про наши девчоночные дела рассказываю… И мне интересно, и ей.

Голгофа глубоко и тяжко вздохнула.

— Какие вы свеженькие! — восторженно встретила их тётя Ариадна Аркадьевна. — Неужели уже искупались?

И, словно отвечая на вопрос, Голгофа чихнула четыре раза подряд, но сказала:

— Ничего со мной не будет. Я здесь уже подзакалилась.

— Я угощу вас жареными окунями! Пальчики оближете!

Голгофа сердито запыхтела и зло, вернее, очень сердито проговорила:

— Я пальчики не оближу. Я рыбу не ем. Мне не разрешают. В рыбе кости, можно подавиться! — кого-то передразнила она. — На лыжах нельзя кататься, можно вывихнуть ногу, сломать позвоночник, а палками выколоть глаза! Мне нельзя… Мне всё, всё, всё нельзя! Не бойтесь, плакать не буду. А буду учиться есть рыбу.

И представьте себе, уважаемые читатели, она не подавилась, а пальчики действительно облизала.

— Всё пока складывается вроде бы прекрасно, — сказала тётя Ариадна Аркадьевна. — Кошмарчик уже несколько раз залезал в корзину, которую я для него приготовила. Но меня не оставляет какое-то неясное ощущение чего-то. И не из-за котика.

Раздался стук в дверь — осторожный и виноватый — и вошёл дед Игнатий Савельевич. Он скорбно поздоровался, сел на табуреточку у порога и мрачно молчал.

— Что случилось? — спросила эта милая Людмила.

— Пока ничего не случилось, — очень тяжко вздохнув, отозвался дед Игнатий Савельевич. — Но случиться может.

— Да что же?

— Внучек мой раскапризничался так, что далее некуда. Вчера наотрез отказался в поход идти. Вы его, видите ли, одного бросили, он под дождем пытался пневмонию схватить… Уросливый у меня внучек, ох уросливый. Это похуже, чем избалованный и капризный… Так что, боюсь я его будить. Ночь-то он почти не спал. Переживал. Страдал.

— Но, может быть, он всё-таки передумает? — Голгофа растерялась, решив, что многодневный поход окончательно сорвался. — Неужели Герман способен испортить нам всем такое удовольствие? Или не понимает, что делает?

— А вы его оставить не можете, — полуутвердительным тоном произнесла эта милая Людмила. — А нам без вас в походе будет трудновато.