Вот это поцелуй! - Филипп Джиан

– Черт возьми! – сказала я. – Ну и что, по-твоему, мне делать?

– Вот беда-то! Ты расстроилась, да?

– Рекс должен быть здесь, когда вернется Фрэнк. Обязательно. Если пес не вернется, Фрэнк меня съест. Я буду чувствовать себя униженной. Ты знаешь, что это значит: чувствовать себя униженной? Да нет, я бы очень удивилась, если бы тебе это было известно, тебе, с твоей аккуратненькой попкой.

Я сейчас такая толстая! Если так будет продолжаться, сердце в конце концов не выдержит. Вообще-то мне следовало бы соблюдать диету. Рита приходит делать мне массаж. По окончании сеанса ей впору вешать футболку сушить. Это она теряет килограммы, а не я. Но я становлюсь философом. Уже стала наполовину. Когда я не в наушниках.

С Паулой у нас получается римейк Лорела и Харди.[30] Или «Красавица и Чудовище» в порноверсии. Но, несмотря ни на что, Паула умеет быть на удивление ловкой и действовать очень четко и точно, если нужно. А я такая жирная, и это, видимо, не облегчает ей задачу.

– Ну а теперь чего ты ждешь? – спросила я Паулу.

Она, очевидно, еще размышляла над тем, известно ли ей, что такое унижение, или нет. Похоже, пыталась залезть в шкуру толстухи. Она бросила заниматься этой фигней, только когда я закатала рукав. Надеюсь, она все-таки не пыталась влезть в шкуру толстой наркоманки, не владеющей ногами, которую доводит дурная псина. Искренне надеюсь.

Позже, когда мне стало лучше, я завела с ней разговор на особую тему:

– Когда я говорю про унижение, Паула, я имею в виду не то, о чем ты подумала. Он тебя не унизил. Он тебя бросил, но не унизил.

С ней можно было говорить либо об этом, либо о всяких постельных историях из желтых газет, там все очень красноречиво описывают, даже если пережевывают одно и то же. Как, впрочем, и в журналах мод. Ну, а о чем нам было еще говорить?

У Паулы рана была еще совсем свежа Она, правда, не выглядела, как выглядят брошенные женщины, но мрачная тень еще ложилась ей на лицо, когда об этом заводили разговор. Да, ей было больно, согласна. Эта история ей нелегко далась. Она оставила себе квартиру. Правда, она не раз пыталась покончить с собой, но никто уже не считал этих попыток. Она и сама потеряла им счет. Тяга к самоубийству была в ней заложена от природы. Начать с того, что она была бледна как смерть.

Время от времени она приезжала с мужчиной, всякий раз с новым. Он ждал ее в машине. Красивый парень, в красивой машине. И я говорила, что скучать ей не приходится. А она отвечала, что о мужиках больше и слышать не желает. «Ну, по твоему виду не скажешь», – возражала я. Тогда она бросала, взгляд на своего очередного верного рыцаря, изображая ледяную холодность, начинала вспоминать, как его зовут, или просто фыркала: «Ах, этот…» – и пожимала плечами.

Поначалу мы с ней говорили о Натане. Теперь больше не говорим. По обоюдному согласию. Избегаем этой темы по мере возможности.

Нельзя иметь все, что хочется. Такова жизнь.

Паула растягивается на диване, на солнышке. Ей неохота идти на работу. Она рассказывает мне, что Ева с Марком ругались всю ночь напролет. Она слышала их перепалку. Но я смотрю в окно и говорю ей:

– Я должна вернуть собаку во что бы то ни стало.

И мы обе разражаемся истерическим смехом.

Когда я выхожу из полудремы, Паулы уже нет. Потом мне приносят обед. Я спрашиваю у домработницы:

– Вы не видели мою собаку?

Я звоню Розе Деларю и рассказываю о своей беде. Она говорит, что сейчас возьмет бинокль. Я жду. Смотрю на деревья; с ветвей капает вода. Смотрю на воронье, на линию горизонта, смотрю на солнце, не мигая…

– Подожди, подожди, – говорит Роза. – Нет, ничего не вижу. Прости, Мэри-Джо, но я ничего не вижу. Да, кстати, скажи, как ты там справляешься?

Я вешаю трубку. Смотрю, как перелетают туда-сюда вороны. Некоторые садятся на провода. Я не желаю разговаривать с президентшей Общества друзей озера.

После полудня я кое-как выбралась на улицу и принялась звать Рекса. Я орала что было сил. Не меньше часа.

Встревоженные соседи выходили посмотреть, что происходит. Я объясняла им, в чем дело. Это был такой тихий квартал… Но я ведь не из этих темнокожих хулиганов, не шваль какая-то, я всего лишь чокнутая соседка, которой никто ничего не смеет сказать, учитывая, какое несчастье на нее обрушилось. Никто из этого сборища педерастов и дремучих реакционеров, передававших свои шмотки Красному Кресту и встречавшихся в холле синематеки, чтобы по очереди лизать друг другу задницы, никто из них и не осмеливался сказать мне ни единого слова. Я даже не ждала, пока они уйдут, и вновь принималась кричать. Я вцеплялась в подлокотники, набирала в грудь побольше воздуха и вопила что есть мочи, надрывая глотку, призывая этого идиотского пса, который один меня и не слышал. На меня бросали злобные взгляды, я видела с трудом сдерживаемую ярость и метала молнии в ответ, но меня окружали в основном католики, регулярно посещавшие церковь, поэтому они предпочитали поворачиваться ко мне спиной и дожидаться, пока я сдохну. А пока я перегораживала тротуар своей коляской и трепала всем нервы, но никто не осмеливался мне ничего сказать. Я внушала слишком острую жалость. Так что люди предпочитали смотреть в другую сторону.

Когда я вернулась домой, голос у меня пропал начисто. У меня едва хватило сил, чтобы развернуть коляску на сто восемьдесят градусов и вновь проехать через сад, который Фрэнк упрямо старался сделать таким же безобразным, как у соседей; они все обменивались своими маленькими секретами, знай себе срезали цветы, в то время как у них за спиной вдоль горизонта все полыхало и толпы людей убивали друг друга на всех континентах и на улицах того города, которого, между прочим, мне начинало не хватать, города, чьи башни и высотные здания отсюда были видны как через уменьшительное стекло, на тех самых улицах, которые я не раз прочесывала вдоль и поперек. На третьей скорости.

Я нагнулась, и мне удалось подцепить немного снега, которым я протерла лицо. В результате промочила блузку. Солнце светило ярко, но я была в полном раздрае, просто с ума сходила. Я дрожала всем телом… верхней его половиной… Да, все из-за этой истории с собакой. Я принялась делать из мухи слона и даже проплакала минут пять. До прихода Натана.

У меня не было ни единого шанса ему понравиться, само собой, но я быстренько вытерла глаза, немножко попудрилась, поправила шиньон, который наша домработница, умывавшая меня по утрам, мяла с еще большим усердием, чем мои ляжки. Мазнула по губам темной, почти черной помадой; кстати, косметикой меня снабжает Паула, а Дерек приходит на дом, чтобы выкрасить мне волосы хной, придающей им темно-рубиновый оттенок с медным отливом, и я нахожу, что он очень неплох. Кажется, во мне еще что-то есть. У меня осталось лицо, прекрасные зеленые миндалевидные глаза и красивое лицо, оно покоится на развалинах… Когда я так говорю, мне возражают:

– Ну что ты! Нет!

Иногда Дерек берет меня с собой в клубы. Находятся добрые люди, которые помогают меня перетаскивать. Я выкатываюсь в самый центр площадки и танцую – одними руками. Изо всех сил пытаюсь закадрить кого-нибудь, но мне не удается. Несмотря на мою красивую рожу. В прошлый раз я получила только струю спермы, и мой партнер бросил меня в туалете, когда я попросила у него бумаги. Видите ли, он был не джентльмен. «Но это все же лучше, чем ничего», – решила я, поразмыслив минутку. Когда Дерек привозит меня домой, я обычно пьяна в стельку. Допускаю, что в моем поведении на протяжении последних месяцев появилась некоторая распущенность. Но надо видеть сумасшедших, которые так и вьются вокруг меня, вроде тех девиц, с трудом передвигающихся на костылях. Они начинают с того, что угощают меня выпивкой. Вы скажете, что я не обязана соглашаться. А я разве сказала, что обязана? Не думаю…

С тех пор как Натан совершил ту большую глупость, у него появилась уйма времени, чтобы писать.

– Ну, что? – спросила я.

– Ты о чем?

– Она очень мучилась?

– Понятия не имею. Она не захотела, чтобы я там остался. И к тому же я не имею права ее навещать. Так что не говори мне о ней!

Когда я утверждаю, что у Натана теперь полно времени, чтобы писать, я знаю, что говорю, потому что слежу за его взглядом. С порога, едва заговорив со мной, он сразу попытался заглянуть мне через плечо. Но я взяла его листки, ту самую «вещицу», над которой он потел уже месяца два, и уселась прямо на них.

– Ну, что? – спросил он.

– Ты о чем?

– Фрэнк сказал, что я могу зайти.

– И правильно сказал. Ты можешь заходить, когда захочешь.

– Послушай, у меня чертова уйма дел, это тебе не шутки. Эдуард проходит курс лечения угрей лазером, так что вся работа свалилась на меня. Этот козел Фенвик все делает нарочно! У нас там затеяли ремонт, и маляры путаются у меня под ногами с утра до вечера. Я уже не знаю, за что хвататься! Эти чертовы архивы, там же километры! А Фенвик, сволочь, видимо, счел, что этого мало! Сволочь!