Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - Луи де Берньер

Это сбылось, я ведь не справился с чихающей смертью, и вот почему я ушел, живу сам по себе и развожу собак. Я женился на Кармен, она черная, только волосы у нее были рыжие, а потом побелели, и я стал своим третьим «я», которое найдет понимание с любым народом; во мне уместилось несколько человек. Теперь я знаю, как много есть разного волшебства. Я узнал, что есть священники, которые превращают вино в кровь и хлеб в плоть не понарошку, а по-настоящему, и это великая тайна. Я знаю, что Педро владеет волшебством зверей, а Дионисио – совсем другой колдун, это мы его таким сделали, когда на обряде все святые передали ему силу в танцах и песнях.

Вот теперь я живу в джунглях с Кармен и дочерью Парланчиной, которая умерла и потом родила ребенка, так что я – дедушка духа. Парланчина следит за тропами в джунглях, стережет их и всегда ходит со своим любимым оцелотом, который спит рядом с ней; она замужем за Федерико, сыном Серхио. Федерико тоже мертвый, ему нравится караулить тропы в горах. Я говорю Парланчине: «Смотри, дочка, семейная жизнь не сладится, когда один все время в горах, а другой – в джунглях», – а она отвечает: «Но ведь ты, папасито, живешь сразу в двух местах. Что ж ты мне сказки рассказываешь?» И я смеюсь, потому что это правда. Я всем сердцем люблю Парланчину, и когда вижу ее, мне хочется плакать, такая она красивая; она вроде тебя – вечно заставляет меня сказки рассказывать, только не записывает их, а запоминает, но все равно просит рассказать еще и еще раз; одну я рассказал вчера, хочешь послушать? Ладно. Вот тебе сказка.

Как-то раз один человек пошел ловить рыбу, а поймал огромного орла и подумал: «Выкрашу его синим и красным»; так и сделал. И понес орла на вершину вулкана, чтобы сбросить в жерло как подарок богам, но орел этого совсем не хотел и сам столкнул человека вниз. Здесь и сказочке конец.

Генерал Фуэрте спрашивает: «Это старинная сказка твоего народа?» – а я отвечаю: «Нет, это мой сон»; но, может, когда-нибудь он будет старинной сказкой. Каждая история с чего-то начинается. Ну хватит уж, наверное, писать? У генерала затекла рука, он ею трясет и говорит: «Все равно чернила кончились», – а я отвечаю: «Вот почему память лучше. В ней чернила не кончаются».

47. святой Фома вспоминает

В вопросах ереси я любил ссылаться на Августина, но теперь, вчитываясь в его работы, не могу не задуматься: как же получилось, что мы – те, кто напрямую общается с Богом, страстные приверженцы благоразумия и законности, – пришли к совершенно очевидным утверждениям, практическое использование которых дает столь плачевные результаты. Ведь как легко было сформулировать возражения, ответы и отклики на возражения к диалогам Сократа; с какой легкостью мысли перетекали в перо, сообразуясь в сопоставлении с поучительной ясностью трудов Аристотеля, посланиями Евангелия, текстами святых Амброзия и Григория и даже с просвещенными сочинениями ученых атеистов. Как часто, за полночь отходя ко сну, я чувствовал, что в голове бушует вихрь из тысяч цитат, наставлений и прецедентов, а проснувшись рано утром, понимал: все улеглось, и я радостно вставал, усаживал секретарей за работу, и они лихорадочно царапали перьями, записывая то, что сообщилось мне в отдохновении! Столь велика была радость труда, что все заботы отметались, и мысль ни на миг не замирала на соблазнах плоти.

И вот теперь вокруг столько ошеломляюще живой плоти в муке и доблести, она просто затопила меня; ежедневно я слышу собственные поучения из уст тех, кто творит дьявольское дело, точно все мои предостережения и оговорки ничего не значат, а теоретические взгляды, результат мучительных размышлений, истиннее Евангелия и оправдывают зверство. Лучше б моя жизнь прошла незаметно и бесследно в промозглой тиши монастырских сводов! Пусть бы все мои труды плесневели непрочитанными в сырых лабиринтах Парижского университета! Есть легенда о Магомете: как-то, собираясь на молитву, он увидел на своих одеждах спящую кошку и оторвал край платья, только чтобы ее не тревожить. Но именем этого человека совершались неисчислимые зверства, и теперь он, подобно мне, безрадостно вышагивает по райским тропам.

Я видел такое! Каждый год аймара собирались на берегу озера: молча сидели и ждали, что бледнолицые покинут их землю. Индейцев перерезали, как скот, на том основании, что ждать ухода белых людей – ересь: не будь на то Божьей воли, они бы сюда не прибыли.

Одну девушку обвинили в том, что она сделала аборт. Ей сказали: аборт – это убийство, а убийство – смертный грех; следовательно, она заслуживает смерти и потому умрет. Девушка яростно протестовала и требовала доказательств своего преступления, а ей сказали: «Если ты виновна, то заслуживаешь смерти, а если нет – сразу попадешь на небеса, и для тебя же лучше – умереть раньше срока». Охранники надругались над ней, и когда ее убили, она действительно ждала ребенка, и он умер в ней, а убийство совершили те самые люди, что обвинили ее в этом грехе.

Был один человек, который, доказывая свою невиновность, предложил сбросить его с высоты, и у меня на глазах он слетел с колокольни, но его все равно убили внизу, сказав, что такие чудеса творятся только с сатанинской помощью.

Я видел, как запуганные богачи за большие деньги покупали себе прощение, видел безумцев, что бросались в костер, но не отказывались от своих заблуждений. На моих глазах тем, кто пытался хоть немного размышлять, говорили, что сомнение – грех, их скопом отправляли на казнь, а я тосковал по человеколюбию древних, утверждавших, что в философии все сомнительно, все под вопросом. Помнится, я где-то читал: евреев следует щадить, ибо в их вере – подтверждение нашей, но чувствовал вонь тлеющих головешек, что дымятся на телах невиновных. Установили закон: писатели, врачи, чиновники и бродячие артисты – еретики по своей природе и склонностям, и врачей убивали, а еретикам отказывали в лекарском уходе.

В одном месте люди укрылись в храме, но крестоносцы подожгли церковь, и горящие обломки погребли под собой всех, даже истинно верующих, а монсеньор, который так хорошо знаком с моими трудами, причмокнул и сказал: «Где бессильно благодеяние, убеждает палка». Он еще потчевал своих людей сказками о чудесах святого Доминика – этого человека и не видели в раю.

Еще, помню, был город, где все почитали некоего Рикардо Риконондоского, и там отец Валентино встревоженно обратился к монсеньору: «Что делать, если все они примут нашу веру?» – а тот ответил: «Не беспокойтесь, вряд ли хоть один такой найдется». Город разрушили до основания, и посредника на переговорах отпустили, пообещав свободный проход, а затем вероломно убили. Крестоносцы собирались вырыть и сжечь останки этого святого, Рикардо, но верующие успели выкопать их и унести, ссыпав на шкуру буйвола. Был там один еврей, некоторые предлагали его пощадить, ибо после пыток он принял католичество и многих выдал, но монсеньор ворвался в комнату и, бросив на стол тридцать сребреников, воскликнул: «Почем нынче Христа вновь продают евреям?!»; и тогда против еврея надумали обвинение, дескать, он вырезал сердце у христианского младенца, а потом распял дитя, желая колдовством уничтожить христиан, и его заставили в том сознаться. Была там еще сумасшедшая старуха, она потеряла разум от горя, когда перебили всю ее семью; каждый день старуха оговаривала себя, надеясь найти смерть, но всякий раз ее отсылали обратно, чтобы насладиться мучениями несчастной. Но однажды она ничего про себя не сказала, и вот тогда ее арестовали и вынесли приговор на основании былых признаний. Как и остальных, ее бросили на костер, надев на голову бумажный колпак, и на нем были записаны все преступления, в которых она созналась.

Одно поселение, обнесенное стенами, стояло на холме; его жители благоразумно закрыли ворота, чтобы не допустить захватчиков. Тогда охранники разорили кладбище, зарезали скот и, соорудив катапульты, стали перебрасывать через стены тела мертвецов и трупы животных; потом они ушли, надеясь, что в городе начнется мор. Одного священника убило камнем, который бросила женщина со стены, но мне его не жаль, да простит меня Господь.

Где ни шел поход, повсюду он под тем или иным предлогом отлучал от церкви всех, у кого есть собственность; запряженные волами повозки ломились от пожитков и безмерно замедляли движение, а потом и вовсе застряли на сельском бездорожье. К походу присоединялись беспутные злодеи, привлеченные легкой наживой. Никто из их компании не обладал ни правом, ни властью отлучать от церкви, а потому я называю все происходившее разгулом наглого бесстыдства. Тяжелейший камень на моей душе – пугающая искренность и уверенность священников.

Господи! Сделай так, чтобы я никогда ничего не писал, и пусть карой мне станет бесконечная тягота сопровождения мертвых.

48. о Консепсион и Доминике Гусмане

Доминик Гусман и Консепсион под конвоем журналистов покинули столицу на своем новом джипе. Они пересекали плоскогорья, где на солнце посверкивали оранжереи, будто открещиваясь от доли несчастных работниц. Промелькнула зараженная и брошенная оранжерея, где прихвостни самого страшного наркобарона разрубили на куски возлюбленную Дионисио – Анику и ее неродившегося ребенка. Джип выехал к громадным изгибам Восточных Кордильер.