Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - Луи де Берньер

Посол отнес их вниз и с грехом пополам набрал кастильских слов спросить генерала, что это такое.

– Это знак отличия, – сказал генерал, – «Орден Высочайшего Подъема имени Устройства», а в записке говорится, что ваши сапоги произвели на всех очень сильное впечатление.

В Кочадебахо де лос Гатос британцы слывут благородными людьми, потому что посланник, беспокоясь, не совершил ли чего недостойного в запамятованный день, заказал партию высоких резиновых сапог всех размеров, и их доставили из Лондона дипломатическим багажом. Он переправил сапоги в Кочадебахо де лос Гатос, где и по сей день их надевают по особо торжественным оказиям в строгой очередности, установленной советом неформальных лидеров города.

46. как Аурелио стал самим собой

Я, Аурелио, говорю, а генерал Фуэрте записывает. Он мне уже сказал: «Аурелио, говори помедленнее», – и ручка у него скребется, как мышь. Я спрашиваю: «О чем говорить?» – и он отвечает: «Аурелио, рассказывай о себе, ц собираю сведения». Он говорит, я – словно редкая бабочка, и мне приятно, но виду не подаю. Нехорошо улыбаться, когда хвалят, это все равно как бахвалиться, а такая похвальба недорого стоит.

Я – это не я, или, если сказать по-другому, меня сразу несколько в одном «я», такая моя жизнь, и потому я разговариваю с генералом Фуэрте – бледнолицым. До того как во мне появилось мое третье «я», Аурелио не разговаривал с бледнолицыми, ведь с первого взгляда ясно – их нет. У них не было лиц, они – как альпака, как кошки, не любят смотреть в глаза и отводят взгляд. Белый смотрел на меня и видел аймара, он видел во мне племя, а не меня, и я тоже, глядя на него, видел только бледнолицего. Но теперь во мне три человека, и я хорошо вижу. Я жил среди разных народов, и для каждого у меня было свое «я», и три этих «я» в одном и есть я сам, но, может, это уже мое четвертое «я», quien sabe?[92]

Да, я был аймара, это видно по моей одежде, но она – лишь напоминание о той, настоящей, что давно сносилась. Моя широкополая белая шляпа напоминает грудь Кармен – еще одна причина, почему я ее ношу. На мне яркий разноцветный жилет, он богато вышит золотой нитью, а куртка – еще ярче, и на ней черным вытканы ламы, которых никто не видел уже сотни лет, потому что они все вымерли.

Аймара, скажу тебе, не добрый народ, эти индейцы не ласковые, как кечуа, у которых даже речь нежна, словно ласковый шепот. Кечуа радушнее нас; однажды случился большой пожар, и в нем уцелели только добрые души. Аймара любят драться на праздниках, мой брат в такой драке погиб. Я перепрыгнул через его могилу, чтобы вырасти. Брат расколол себе голову о камень, когда на ярмарке затеяли борьбу. Еще аймара напиваются огненной водой, едят одну картошку и оттого сильно глупеют; они воняют, потому что жалеют тратить воду на мытье; в здешних краях гибнет тело Пачамамы, и что бы я ни пил, сначала вылью немного на землю, ты видел, потому что Пачамама умирает от жажды. А виноват в этом Инти, Инти-солнце; оттого что нет воды, женщины моют волосы своей мочой.

Но так было не всегда. Сначала, когда Виракоча сотворил нас, в небе жила только Луна, а на высоких плоскогорьях лежали огромные озера, там, где теперь только соль и пыль. Во времена Луны мой народ был велик и многочислен, а земли наши – больше владений инков. И был еще один народ, хуже нас, тех людей создали из слизи, и они жили тем, что ловили рыбу, но ничего не отдавали Пачамаме. Их называли по-разному: «пожиратели водорослей» и «раздувшаяся печенка», эти люди были уродливы, тупые, грязные и ленивые; но вот мы пали и стали, как они.

«Как это случилось?» – спрашивает генерал Фуэрте, Царапая ручкой, словно курица роет в уличной пыли, и я говорю: «Ты хочешь услышать легенду или узнать, что думаю об этом я?» И он отвечает: «И то и другое, конечно». Но, может, легенда и то, что думаю я, – две стороны истины. Легенда гласит: однажды вдруг вышло Солнце, и высушило озера, и превратило в соль все земли Тьяуанаку вокруг «Срединного Камня», чье настоящее имя никому не известно. И двенадцать наших племен сражались друг с другом, а потом пришли инки и победили нас, потому что мы были разобщены, и почти всех нас инки превратили в кечуа. Но я думаю, мы пали из-за Тунупы.

«Кто это – Тунупа?» – спрашивает генерал, а я говорю: «Я собирался тебе рассказать», – и он отвечает: «Прости». Тунупа – тот, кого Мисаэль называет «Чанго», но только наш громовержец добрее. Тунупа живет в вулканах. У Тунупы было пять воинов, все на одно лицо. Они носили белые одежды до земли и бороды, похожие на птичьи гнезда; у них были голубые глаза и светлая кожа. «Белые люди?» – спрашивает генерал Фуэрте, и я отвечаю: «Наверное, нет, потому что бледнолицые источают ненависть, а Тунупа – любовь». Тунупа повелел нам не напиваться и иметь одну жену. Он сказал: «Творите добро, не надо зла», и приказал нам любить друг друга, а не воевать; тем, кто ему поверил, он окропил головы водой. Но царь рассердился на Тунупу, потому что тот обратил в свою веру царскую дочь, и тогда царь (я забыл его имя, потом само вспомнится, когда не надо) убил всех последователей Тунупы, а самого прогнал вон. Никто не знает, куда отправился Тунупа. Может, пошел через море и стал морской пеной; может, пробрался через отмель и на каноэ уплыл из Тикикаки в море; может, слился с Виракочей, quien sabe? Наверное, мы пали оттого, что никогда не любили друг друга и продолжали пить и воевать. Вижу, ты удивлен; знаю, ты думаешь, Тунупа – испанский бог Иисус, испанцы тоже так думали; они плохо к нам относились – говорили, что мы убили каких-то святых, вот как обстоит дело.

Генерал Фуэрте говорит: «Расскажи еще легенды твоего народа», – и тогда я спрашиваю: «Знаешь историю про обезьяну и кролика?» – а генерал мотает головой и записывает. Жила-была обезьяна, и говорит она кролику: «Ты замечал, что дерьмо прилипает к меху?» – а кролик отвечает: «К сожалению, да», – и тогда обезьяна говорит: «Вот и чудно»; хватает кролика и подтирается им.

Генерал Фуэрте говорит: «Это предание твоего народа?» – и я отвечаю: «Теперь да, потому что я только что его сочинил, а ты скажи: "Ха-ха-ха, теперь поведай еще о себе"».

Я был аймара, мой народ жил на плоскогорье по ту сторону горного хребта, что значит, наши многочисленные племена обитали там, где Пачамама не умирает. Но потом бледнолицые стали обрызгивать нас ядом с неба, стрелять в нас и подкладывать на наши тропы бомбы, которые превращались в гром и молнию, когда на них наступишь; а все потому, что белые хотели забрать нашу землю. Вот отчего мы ушли оттуда, и я направился в джунгли. Но пока я шел, в меня дважды попала молния, и вот так я стал ятири, что значит – колдун; в горах мне не у кого было учиться, но меня обучила молния – одеваться в белое и предсказывать по зародышам ламы, втыкать ножи в пол, когда рождается ребенок, и зарывать в землю послед, возвращая его Пачамаме в обмен на ребенка.

В джунглях я научился быть своим вторым мной, наванте. Это добрый народ; вот так я сравнил и понял, что аймара – не добрые. По вечерам наванте затевают борьбу, но дружескую, в ней никого не убивают. Это очень хорошо. У меня было две жены, сначала одна, потом другая; первую украли рудокопы, и больше я ее не видел, а вторая умерла от того, что к нам пришел бледнолицый с Библией; он чихал. Этот чих убил всех моих детей и половину нашего народа, все они умерли от чихательной лихорадки; и тогда мы убили бледнолицего, чтобы спасти народ; потому что иногда ради добра нужно совершить зло. Но похоронили мы его с крестом и Библией, со всем уважением, чтобы не казалось, что мы мстим.

В джунглях я научился быть пахе, на языке аймара – это ятири, колдун. А хочешь знать, как обучаются волшебству? Генерал кивает и говорит: «Ладно, Аурелио, но – и я отвечаю: «Никаких, волшебство – дело серьезное».

Все произошло потому, что я спас от смерти младшего вождя по имени Дьянари, а потом пахе племени спас жизнь мне, когда джунгли задавили меня и я умирал. Я расскажу, чему научил меня пахе. Знаешь ли ты, что у всего есть своя песня? И все можно излечить песней, только нужно точно знать – какой, ведь каждая песня – тропа. В каждом звере есть песня, и чтобы научиться ей, нужно стать зверем, это ж ясно. Так вот, чтобы научиться песням, берешь айауаски,[93] она ужасно горькая, или шори – это лоза. А чтобы научиться песням муравьев, даешь им себя искусать, рыжие муравьи самые кусачие, а для этого прижимаешься горлом к дереву и высовываешь язык, и четыре дня нельзя ничего есть, кроме обезьян-ревунов и певчих птичек. Потом вызываешь духов трубой из хвоста броненосца; ты сразу узнаешь, если придет злой дух, он воняет хуже мертвеца. Пахе снял с меня всю одежду и нарядил в перья попугая и ожерелье из улиток, он вдохнул мне в рот дым, и я узнал, что есть тропа к каждой песне, и познал дух зверя. Знаешь ли ты, что духи лечат болезнь? Я пою над снадобьем, и дух входит в него, иногда это дитя водного духа с телом ребенка и рыбьим хвостом; можно сыграть на тетиве, зажав ее во рту: донг-донг-донг, она призывает духов, и труба из хвоста броненосца тоже, а есть еще песни для бамбуковой свистульки. Я выучился превращаться в разных зверей: становился белоснежной цаплей, чтобы научиться понимать бледнолицых, и летал над их жилищами, что холмятся до небес, и тогда сказал себе: «Я не хочу жить, словно термит». Но любимый мой зверь – орел, это мой зверь. Я летал на край неба. Знаешь ли ты, что там, на краю, только визг свиней? Я стал пахе, слышал все звуки и мог петь, и песня сказала: «Летит хищный орел», – и тогда я превратился в орла и много полезного узнал от других птиц. Знаешь ли ты, что кондору нравится радуга? Пахе сказал мне: «Теперь ты чародей, и люди станут избегать тебя и говорить, что в их несчастьях виновато твое волшебство».