Иные песни - Яцек Дукай

Шулима схватилась в столь же неожиданном порыве энергии, что и ранее, спрыгивая с кровати и подбегая к ближайшему окну; если бы не сетка, наверняка бы выпала на балкон или сбежала бы в сад. Крупная ночная бабочка трепетала за сеткой — Шулима ударила ребром ладони, бабочка свалилась.

Чтобы успокоить дыхание и голос, ей понадобилось какое-то время.

— Я обещала тебе величайшую битву всех времен. Ты от нее уже не сбежишь, уже ожидаешь ее. В ней относительно тебя у нас имеются два плана. Какой бы из них не осуществился — нам не нужен Иероним Бербелек, стоящий на коленях, но тот Иероним Бербелек, что плюет кратистосам в лицо. Я хочу такого Иеронима Бербелека.

Шулима не глядела на него, отвернувшись спиной, когда говорила, засмотревшись в александрийскую ночь. Пан Бербелек уселся, коснулся стопами холодного пола. Запах гиексового дыма замедлял его движения и мысли. Стройный силуэт женщины в высоком прямоугольнике окна — только одна эта картина четко и выразительно вычерчивалась в его зрачках. Ему вспомнился ирговый стилет, оставленный под кируффой. Поздно, слишком поздно, для всего поздно, морфа юношеской любви сжимала его сердце. Абель, Алитея — из вас я родился. Абель, Абель, Абель…

Совершенно сдавшийся пан Бербелек покачал головой.

— Так что же, кто Искривил Африку?

Желтый блеск Луны придавал смуглой коже Шулимы Амитасе гладкость и цвет тысячелетней бронзовой статуи.

— Пора уже, чтобы ты встретился с моей матерью.

М

УБРАТЬСЯ

Огни Кноссоса, рев бьющегося в волноломы моря, крик птиц, вонь большого города, огни Лабиринта — все это они оставили за собой. Черноволосая пастушка вывела пана Бербелека — через оливковые и фиговые рощи, через виноградники, по полевым тропкам и между участками неоморфированных хлебов — на зеленые луга, раскинувшиеся на склонах южных возвышенностей. Весь Кафтор — это горы скалистые и горы зеленые; боги неоднократно перепахали его вдоль и поперек, многочисленные землетрясения, извержения вулканов — это был край чудовищного беспорядка и усталости природы, пока Госпожа Иллея не взяла его под свои крылья. То ли здесь начал возрастать ее антос, то ли именно отсюда пошла она в мир? До сих пор нет согласия между культами и историками. Тем не менее, этот остров выкормился на ее груди первым, еще до того, кратиста выступила на север, на восток, на юг, выглаживая и упорядочивая керос, куда бы не ступила. В настоящее время Кафтор балансирует на границе трех корон: Чернокнижника с северо-востока, Семипалого с востока и Навуходоносора с юга. И, видимо, не вся морфа Лунной Ведьмы была отсюда стерта; разве не благодаря ей могли они сейчас, среди зимы, в сырые предрассветные часы короткого дня путешествовать по бесснежным лугам, одевшись всего лишь в легкие плащи, с сочной травой под ногами?

Едва лишь они свернули влево, на восток, над хребтом горы засветилась рваная линия зари. Пастушка указала посохом прямо перед собой, на холмы над Амнизосом и на растянувшийся ниже, к северу, порт. Он не знал ее имени, девочка не представилась, спрятав монету, лишь молчаливо улыбнулась. С того момента, как они покинули Кноссос, она не обронила ни слова. Шла неспешно, за что он был ей благодарен: несмотря на вшитый в дно заплечного мешка плоский оронейгосовый камень, тяжесть багажа выжимала из пана Бербелека пот и сокращала дыхание. Лишь столько, сколько сможешь унести, сказала ему Шулима. И будь готов не на недели, но на месяцы; это не выезд в загородное имение аристократа и даже не джурджа. Ты покинешь земную сферу, мир четырех стихий и людских законов.

Когда они встали на террасе холма над Амнизос, Солнце висело уже на высоте пальца над горизонтом. Земля понемногу согревалась, с расположенных ниже лугов поднималась белая мгла, которую разгонял утренний ветер.

— Площадь Алтарей, — отозвалась проводница, очерчивая посохом в воздухе окружность. Затем она обернулась к мелкому оврагу и указала на группу старых фиговых деревьев. — Эйлеития. — Затем к северу: — Амнизрс, Диа.

Пан Бербелек кивнул ей и со вздохом облегчения сбросил заплечный мешок.

Еще раз вежливо поклонившись, маленькая пастушка двинулась быстрым шагом, чуть ли не бегом, вниз и в сторону побережья. За каким-то холмом она полностью исчезла с глаз Иеронима.

По словам Шулимы, лунный контрабандист должен был прибыть на рассвете. Сейчас он наверняка наблюдал за лугом из укрытия, ожидая, пока пан Бербелек не останется сам. Иероним медленно прошелся вдоль склона и обрыва. Здесь осталось где-то около дюжины громадных камней в форме параллелепипеда — это и были те самые старинные алтари. После изгнания Иллеи были запрещены все культы, родственные ее морфе, особенно на землях ее антоса, тем не менее, в случае религии, подобные запреты часто оказывались не действующими. Камни не заросли сорняками, не покрылись мхом; на поверхности некоторых пан Бербелек заметил следы воска, горелые места, темные пятна (засохшей крови?), процарапанные рисунки. Издалека были заметны бычьи рога. После стольких веков к запретам относились не слишком серьезно. К примеру, в городе никто не удивился, когда чужеземец громко искал проводника к Гроту.

С Площади Алтарей и от края оврага открывалась ничем не заслоненная панорама Амнизос и темного, бурного моря до самого северного горизонта; рыбацкая лодка с ромбовидным парусом как раз проплывала мимо скалистого островка Дии. Пан Бербелек повернулся спиной к морю и спустился в чащу фиговых деревьев. Вход в Эйлеитийский Грот был скрыт за самыми старыми деревьями. Тропинка была, нельзя сказать, чтобы вытоптанная — тем не менее, она и не заросла. Иероним склонился к входу в грот, не видно ли там света, может, что-то блеснет в темноте. Почва спускалась здесь вниз не слишком круто, свод, пускай и не очень высокий, позволял свободно выпрямиться. После сужения «прихожей», пещера расширилась в длинную, шириной в пусов с двадцать камеру, что пан Бербелек увидел, как только минул это сужение и оставил за собой свет зимнего дня — поскольку Эйлеития сейчас пульсировала мягким, красноватым светом, заметным от самого входа. Кто-то разжег костер в самой глубине грота.

Спотыкаясь на покрытых маслянистыми тенями неровностях, на гравии и каменных обломках, пан Бербелек шел к свету, проходя мимо сталагмитов, сталактитов и могучих, широких сталагнатов, на которых были вырезаны (а может все это было искусством природы) фантастические формы: каменные сны о людях, животных, даймонах. Даже в этом слабом, мерцающем свете он видел бесчисленные рисунки и прочерченные изображения, покрывающие поверхности закопченных камней. На полу валялись какие-то тряпки, прогнившие деревяшки, огарки свечей, возможно, даже кости — Иероним споткнулся и на них.

Старик стоял на коленях возле небольшого костерка, повернувшись к входу боком. Он должен был услышать подходящего пана Бербелека, тем не менее, не обернулся. На широкие плечи была наброшена толстая куртка из невыделанной шкуры бездведя. В левой руке он медленно крутил глиняную чашку. Рядом с ним лежал джутовый мешок.

Пан Бербелек присел на корточки за костром. Белые, кустистые брови, грубые черты лица, бледная кожа — старик был родом не из этих сторон, скорее уже, с севера Европы, из ауры Тора. Шея и подбородок у него были покрыты сложным морфингом, проблескивающим через сморщенную кожу сталью и звериной костью.

— Благословения от Госпожи Благословений, Потнии Атаны, матери с сотней имен, — произнес пан Бербелек на диалекте койне.

Старец поднял свою чашку.

— Под землей обращаешься к Эйлетии, — захрипел он.

— Я разговариваю с тобой, эпистатес.

— Под землей Эйлетия слушает.

Пан Бербелек понял, что старик одурманен дымом гашиша или каким-то наркотическим напитком; на пьяного он никак не был похож. Иероним пытался заглянуть ему в глаза, но тот пялился в средину чашки, тяжелые веки закрыли голубые радужки глаз.

Иероним взял старика за плечо, потянул.

— Пошли, пошли, уже день, время уходит, ведь у нас же был уговор; разве не давал ты ей клятвы. Давай, выходи на свежий воздух, ну, нам пора идти.

— Все так, конец ночи, как я и обещал. На, выпей. — Он сунул в пальцы пану Бербелеку чашку с остатками темной жидкости на дне. — А как по-другому их встретишь? Сегодня точно так же, как и пять, десять тысяч лет назад. Он располагался здесь, точно в этом месте, небольшой лабиринт, прямая стена, только пятикратно завернутая. И нет ни следа. И сколько же здесь похоронено под ее именем, тоже ни следа. Но погляди на камни. Видишь их? Они выходят ночью, когда разожжешь хороший огонь, не слишком маленький, но и не слишком большой, и когда выпьешь молоко Маковой Богини. Морфа у них еще до-человеческая: головы животных на мужских и женских торсах; людские головы на торсах чудищ — даймоны, что жили с начал света. Может, поприветствуешь их? Поклонись им. Держи. Пей. Видишь?