Иные песни - Яцек Дукай

Пан Бербелек отложил рыкту, обмыл ладони в поднесенной миске с водой, вытер их полотенцем. Негритянка разливала в бокалы молоко и разведенное вино. Зажгли кадильницы — террасу залила волна кисловато-розового запаха.

— Ты должен знать, эстлос, — продолжил Антидект, — что в течение последнего года я не слишком внимательно следил за известиями с юга, меня увлекли несколько другие проблемы, возможно, более отдаленные от… хотя, кто может знать, на самом деле все порядки проникают друг в друга, один только хаос по-настоящему оторван от реальности, всякий же порядок обязан плотно содействовать со всеми остальными порядками, то есть — он представляет собой и их отражение, и небесные гармонии, хотя, боюсь, это звучит слишком уж по-пифагорейски, но небесные гармонии, пускай сейчас пугающе расстроенные и разбитые, несут нам сведения о наиболее актуальных, приземленных делах; и тут я не говорю о какой-либо восточной магии, лишь о классической зофии, хотя суеверный народ никогда не мог увидеть разницы, и всякую чрезвычайно большую силу должен был объяснять тайными словами; священное бормотание приятно ушам раба; ты почему не ешь, кушай, угощайся, и, к примеру, знаешь ли ты вообще, откуда взялся этот термин?

Изумленный разрывом в потоке слов софистеса, пан Бербелек чуть не поперхнулся.

— Какой термин?

— Магия. Маги. Так вот, как пишет Геродот, в странах, лежащих к западу от пред-александрийских персов, жило племя мидян, из которого выделилась замкнутая каста жрецов, культивирующих определенные и специфические ритуалы, лишь отчасти зороастрийские. Именно их на древнем авестийском языке и называли «Магои». И кого же первого записали в истории в качестве магов: Зороастра, Астрампсихоса, Останаса, Гобриаса, Пазатеса — именно их. Святых мужей, неосознанных текнитесов или совсем еще диких кратистосов, основателей религий, мудрецов. Аристотель весьма подробно объясняет в «Магикос», что никакой магии не существует. Кто же они такие те, кого сегодня именуют «магои», и которые выступают перед толпами? Тщеславные демиурги, каждый из которых наловчился в одном, эффектном фокусе, например, демиурги пира, глотающие огонь, демиурги стремления, левитирующие над крышами — тоже мне, магия, но люди желают верить, что есть чудеса на этом свете, что не все можно охватить разумом, ибо там живет их надежда, в той сточной канаве между познанным и непознанным, где…

— Что, в таком случае, убило моего сына?

Антидект замигал, как будто лишь сейчас, после того, как полностью закатилось за городские стены Старой Александрии, ослепило его красное Солнце. Он отложил кусок мяса, который собирался разрезать. Слуги зажигали пирокийные лампы, на какое-то время он засмотрелся, как те работают. Ветер Короля Бурь шелестел покрывающими стол бумагами, двигал самыми легкими бокалами — и те тихо позванивали, шевелил полами черной кируффы Бербелека, зеленого джульбаба софистеса. Когда темнота воцарилась над террасой, над городом и бурным морем, Антидект, освещенный только лишь грязным, серно-желтым пирокийным светом, наконец-то предстал перед паном Бербелеком именно таким измученным, насупленным старцем, какого Иероним и представлял на основании слов Анеиса Панатакиса. Антидекта охватывала морфа сухого разрушения, а если ежедневно он и привык потреблять столь обильные блюда, как сейчас, в присутствии Иеронима, морфа эта должна быть воистину сильной. Выглядывающие из широких рукавов джульбаба запястья состояли исключительно из коричневой кожи, натянутой на птичьи косточки; казалось, что сморщенная шея была не толще запястья руки пана Бербелека. Что бы там не удерживало Антидекта при жизни — Материя, наверняка, не играла в этом ведущей роли.

— Я был придворным софистом Гипатии целых двадцать семь лет, до девяносто первого, — снова заговорил хозяин, на сей раз говоря медленно и с какой-то меланхолической задумчивостью; взгляд его кружил где-то над левым плечом пана Бербелека, изредка касаясь лица гостя. — В это время по приказу Гипатии, и благодаря ее финансированию, состоялись четыре экспедиции в Кривые Страны. Я участвовал в двух из них, в третьей и четвертой. Свои заключения я представил в трактате «Об Искривлении», который был напечатан Академеей Музея, и с которым можно в той же Библиотеке ознакомиться. Ты прочитал его, эстлос?

— Я прочитал все, что написано про Сколиодои.

— Тааак.

— Ты описал много любопытных какоморфий, очертил границы и проследил историю, но не написал: почему. Не объяснил. Не представил причины.

— А ты уверен, что задаешь правильные вопросы, эстлос? Может, скорее, следовало спрашивать про Цель?

— Разве это не одно и то же?

Антидект откинулся в кресле и вытянул руку над балюстрадой террасы, указывая на покрытое звездами небо.

— А вот объясни мне это. Ну, представь причину, эстлос.

Пан Бербелек игрался пустым бокалом.

— То есть, ты утверждаешь, будто бы Сколиодои принадлежит к порядку нашего мира, а не нарушает его? Ладно, тогда какова энтелехия Искривления? К чему оно стремится?

— Почему тогда ты сразу же не спрашиваешь, эстлос, откуда оно приходит? — слегка усмехнулся софист. — Задай себе вот такую загадку: откуда приходим мы? Если сейчас мы существуем в порядке, в котором существуем, а в будущем нас ждет все большее и большее совершенство — что же было перед тем? Отступи — и еще дальше — потом еще дальше. Что ты видишь, отступив так далеко от Цели? Сколиодои. Вот он, тот Первый Сад, из которого родилось все живое; а в его сердце: место начала — хиле, полностью отделенная от морфы.

— Да, это я знаю, знаю, — сказал пан Бербелек, крутя в пальцах гладкий хрусталь. — Все возникло из хаоса и так далее, весь мир и жизнь, безумная зоология Эмпедокла.

— Есть разные космогонии. Другие говорят, будто бы все начинается от превращения Огня в Воздух, затем в Воду и Землю. А потом наоборот — все возвращается к Огню. То есть, мир начинается и умирает в Огне, в процессе, повторяемом бесконечное число раз. И в каком же просвете языков пламени мы живем?

— Так или иначе, пару десятков лет назад этот фрагмент Африки ничем не выделялся. Что же там произошло? Отступило время?

Антидект потянулся за трубкой, сориентировался, что та сломана, взял другую, начал искать зелье. Появился слуга. Пан Бербелек отставил бокал, он предпочел ждать.

— Я разговаривал с Рашелью, — сказал он, когда софист спрятался в облаке пахучего дыма. — Почему ты не расскажешь мне того, что и ей?

— Ты со всеми разговаривал, правда? С каждым, кто имел дело с Искривлением. Несколько знакомых уже говорили мне об этом… Собственно говоря, я ждал, когда ты появишься у меня. И мне это не нравится, эстлос. Я понимаю тебя как отца, только это ведет в никуда. Ты ведешь себя так, будто выслеживаешь убийцу. Ты должен кого-то наказать за смерть своего сына. Правда? А поскольку обладаешь столь большой решимостью, и люди сгибаются перед тобой поочередно, словно тростник на ветру… Представь, что во время шторма в Средиземном море гибнет сын Навуходоносора, и кратистос решает отомстить за эту смерть. Вот он вызывает всех мудрецов и спрашивает одного за другим: какова здесь причина? Откуда берутся бури на море? Что их вызывает? Куда ударить? А мудрецы обязаны отвечать, и кратистос действует на основании услышанных ответов. Куда бы это нас привело?

— Возможно, уже не было бы смертельных штормов.

— Ха!

— Что же, я не первый. Ксеркс приказал бить море железными цепями. Оливий сравнял с землей гору, погубившую его приятеля.

— Воистину, история полна рассказов о безумии правителей.

Антидект замолчал. Он курил трубку, наморщив брови, закусывая чубук и что-то бормоча под нос. При этом он поглядывал на пана Бербелека сквозь клубы дыма. Тот терпеливо ждал. В конце концов они всегда говорят — это сильнее их: женщина не скрывает свои прелести, а софист гордится своими знаниями; скрытность и молчание противоречат их Форме, так что достаточно подождать.

— Еврейская алкимия! — рявкнул наконец Антидект. — Вот что я считаю источником Искривления!

— Как? — тихо спросил пан Бербелек. — Скажи мне, как они это сделали?

Софист откашлялся, повернулся в кресле, отложил трубку и начал копаться под бумагами, пока не нашел небольшой, простой нож из черного железа.

— Пуриническая сталь, — сказал он, проводя лезвием по большому пальцу. — Ее называют пуринической, только на самом деле это не чистое ге; только высшей очистки Земли достичь никак не удается. Зато можно дистиллировать чистый гидор, и уже сотни лет ходят слухи, будто Луняне получают у себя пуринический аэр и добывают пуринический этхер. Предположим, что, в конце концов, мы тоже достигнем успеха и сможем по своей воле располагать всеми четырьмя стихиями в чистом виде; а возможно, и пятой — звездным пемптон стоикхейоном, ураноизой. Что каждый сможет вынуть из шкафа, — Антидект махнул ножом в сторону пустых колб и алкимических флаконов, — и смешать по своему желанию: Землю, Огонь, Воду, как только захочется. И вот он сольет все в одну реторту, и что получится? Аристотель отвечает нам: то, чья Форма овладеет этой Материей. Но вот пифагорейские алкимики, еврейские нумерологи говорят иначе: то, Числу чего соответствуют пропорции смешанных элементов.