Иные песни - Яцек Дукай

— Что это у тебя? Снова какие-нибудь старинные мирные трактаты? Зачем ты их читаешь?

— Нет, нет, это копия рапорта командира легиона, который потерялся во время южного наступления Упазия. Пятьсот девяносто восьмой год от вступления на трон царя Вавилона Набунасира — ведь это уже Александрийская Эра, правда?

— Да, вроде бы так.

— Библиотека утверждает, что это подлинник. Оказывается, что тогда они шли через земли Марабратты, погляди, вот здесь, к примеру…

Пан Бербелек с тяжким вздохом вытянулся на ложе.

— На сегодня мне уже хватит, ты уж меня прости.

Она глянула на него над краем свитка.

— Что, был у этого Антидекта?

— Он попытался натравить меня на своих врагов. Впрочем, если бы он был прав в своих теориях, та экспериментальная плавильня в которую я вложил несколько тысяч, должна оказаться напрасной тратой денег. Возможно, такой она и окажется… Завтра меня примет Директор Библиотеки; послезавтра еду в Пахорас, там еще живут люди, которые водили купеческие караваны за Черепаховую. Правда, как только снова подумаю про эти вонючие мазанки феллахов из тростника и нильской грязи…

— Может ты бы уже успокоился? Софисты годами ломают над этим головы. Чего ты хочешь — шантажом выдавить из них то, чего они и сами не знают?

Пан Бербелек сунул пальцы в ее волосы, распрямил между ними ее светлые локоны.

— У меня умирает сын, а я должен — что? — вернуться к сделкам? К приемам и оргиям в солнечной Александрии? Забыть?

Женщина раздраженно фыркнула.

— Странные у тебя траурные ритуалы. Могу подсказать тебе несколько гораздо более лучших способов для того, чтобы выровнять счета со своей совестью. Например, посвяти это время Алитее. Или мне. Ну, или хотя бы деньгам: если это твое сражение, именно в нем ты восстановишь свои силы. В самом крайнем случае, я могу тебя хорошенько отметелить, может в этом ты найдешь облегчение. Знаешь, что ты стонешь во сне?

— Что я делаю?

— Стонешь, бормочешь, плачешь, стиснув зубы. Мне приходится тебя будить, чтобы потом заснуть самой. Советую тебе успокоиться, чем дольше будешь копаться в этой своей ране, тем сильнее она воспалится.

— А мне казалось, будто ты меня поддержишь. Сама — сколько лет ты посвятила исследованиям тайны Сколиодои? Двенадцать? Так что не ревнуй к чужим наваждениям. Да я и не поверю, будто ты уже ею не интересуешься. Зачем ты тогда читаешь все эти древности?

Шулима отложила свиток. Перебросив подушку на другую сторону ложа, она налегла на лежащего ничком Бербелека, выпрямила свои ноги вдоль его ног, предплечьями оперлась о его грудь — горячее тело на теле прохладном и влажном. Он отвел рукой ее волосы, чтобы те не падали ему на лицо.

Женщина глядела серьезно, отдаленная всего лишь на два-три дыхания; он знал эту серьезность.

— Значит, ты не бросишь? — спросила она.

— Нет, — ответил ей Иероним, приспосабливаясь к ее тону. Он искал в ее лице какие-нибудь знаки, выдающие чувства, мысли, настроение, но — как обычно, когда она надела на себя алебастровую маску эстле Амитасе — не мог прочитать ничего.

— И ты действительно хочешь знать, — прикусила она нижнюю губу.

Только тогда до него дошло.

— Ты знаешь, — прошептал он.

— Знаю.

— Ты все знала, знала.

— Знала.

— И забрала меня туда — зачем?

— Погоди, погоди. Сначала — ой, больно, отпусти! — сначала мое слово: мне не хотелось, чтобы с вами случилось хоть что-то плохое, Абель мог вообще не ехать, для меня было главным лишь то, чтобы ты перешел Черепаховую, мне хотелось увидеть тебя в Искривлении. Веришь мне, Иероним?

— Ты же знаешь, что я тебе всегда верю. — Пан Бербелек обхватил голову Шулимы обеими ладонями, придвинул к своей, половина, четверть дыхания, антосы сливаются в один, сейчас даже их сердца станут биться в одном и том же ритме. — На озере, в ночь Изиды. Что ты мне тогда сказала. Ты вовсе не гонец кратистосов. Так что я никогда не смог быть способным солгать.

— А я не говорила, что я гонец. Вспомни. Я не говорила.

— Зачем отпираешься. Раз ты не гонец, лги, сколько влезет.

Шулима хрипло рассмеялась. Положив жаркую ладонь на щеке Иеронима, она провела ногтем по изгибу его носа, над губами, вокруг глаза. Она выскальзывала из его Формы, но тут он ничего не мог поделать, сейчас она и его заставит рассмеяться.

— А если я сама говорю, что лгу. Это будет правдой или ложью?

— Правдой будет то, что ты говоришь, что лжешь.

— Не шути, Иероним.

— Когда ты начинаешь это говорить, это еще правда; а вот когда заканчиваешь — уже ложь.

— А если бы ты получил такое письмо: Все, что здесь написано, это ложь.

— Не имеет значения, что бы там было написано. Допустим, я держу в руке яйцо, из которого проклевывается цыпленок. Окажется он петушком или курицей? Этого еще нельзя утверждать. Но я решительно заявляю: «Это петух». И пускай это и вправду будет петух. Тем не менее — я лгал.

— Следовательно, решающим является намерение.

— Всегда. Да и что такое ложь без лжеца? Просто словесный пример.

— А правда?

— Тоже.

— То есть, даже если потом удостоверишься, что слова совпадают с действительностью…

— Раз они были произнесены с намерением солгать…

— Ну а неправда, высказанная с полнейшей уверенностью?

— Откуда ты знаешь, что это неправда, раз считаешь ее правдой?

— Узнаю потом.

— Но потом ведь не заявляешь, что это правда.

— Так как же это получается? Один раз утверждение правдиво, а другой — ложно?

— Знаю, знаю, сторонники Аристотеля забили бы меня камнями. Никакой из меня софист. Но ложь и правда всегда зависят от того, кто говорит и кто слушает. Вот ты, к примеру. Кто ты на самом деле? Что бы ты мне сейчас не сказала — я знаю, что поверю, и это будет правдой.

Шулима дернула головой и вырвалась из объятий Иеронима. Энергично подтянув ноги, она села у него на груди, раздвинув ему плечи коленями. Сейчас Шулима сидела выпрямившись, уложив руки симметрично на бедрах, отбросив волосы на спину, голова поднята — она глядела сверху, без улыбки, правый профиль освещенный, левый в тени, правый браслет блестит, левая змея затененная — поза царя или жреца, даже груди практически не поднимаются в спокойном дыхании; почему она такая спокойная, когда глядит вниз, на него, словно на гадину, на которую только что наступила, на то, что ползает в пыли и не стоит какого-либо проявления чувств, даже презрения или отвращения; в этот момент до пана Бербелека наконец дошло, почему тот гамантроп без колебаний пошел под нож эстле Амитасе, в ту майскую ночь приветственного приема у Лаэтетии, почему он безвольно улегся у ног Шулимы, красивой, прекраснейшей, и ждал прихода смерти.

— Я родилась в семьсот тринадцатом году После Упадка Рима, — начала она на классическом, аттическом греческом языке, наполовину шепот, наполовину пение. — В стране пира и гармонии. Первые двести лет я не ступила на поверхность Земли. Я жила в огне; жила под зеленым глазом Земли, под ее черным зрачком, полумесячный день и полумесячная ночь, все было большим, практически бесконечным — время, мир, счастье, молодость, мать. Четыре века в короне моей матери, рядом с ней — да, дорогой мой, ты видишь и эйдолос богини; куда бы я не пошла, сколько не пройдет лет, ее морфа останется во мне, останется мной. Леезе увидела и узнала. Она пришла сложить присягу на верность — но ее верность была такой: хранить молчание; так что она должна была умереть. Ведь за меня до сих пор карают смертью. Я присвоила себе другую внешность, хотя и знаю, что она менее всего важна; если бы могла, то маскировалась бы лучше. Но не могу — мать слишком сильна. Она самый сильный человек, который когда-либо родился. Перед тем, как против нее объединились и изгнали, она распространила свой порядок на большую часть Европы, на половину Африки, часть Азии. Да, она охватила бы всю Землю, и это было бы хорошо, вы благословили бы ее за это. Ты прав, я не могу говорить иначе, не могу иначе мыслить, но — ты веришь мне, Иероним?

Тот взял ее руку, придвинул запястье к своим губам.

— Я не могу думать иначе.

Шулима вырвала ладонь.

— Смотри мне прямо в глаза. Я дочь кратисты Иллеи Коллотропийской, Иллеи Потнии, Иллеи Жестокой, Лунной Ведьмы. Шулимой Амитасе я зовусь по отцу, эстлосу Адаму Амитасе, текнитесу психе. Я спустилась на Землю, чтобы положить конец Искривлению мира.

Семь, восемь, девять — считал Иероним удары собственного сердца; паршиво.

— А как я могу присягнуть тебе на верность и выжить?

— Не хочу, чтобы ты присягал мне!

Шулима схватилась в столь же неожиданном порыве энергии, что и ранее, спрыгивая с кровати и подбегая к ближайшему окну; если бы не сетка, наверняка бы выпала на балкон или сбежала бы в сад. Крупная ночная бабочка трепетала за сеткой — Шулима ударила ребром ладони, бабочка свалилась.