Иные песни - Яцек Дукай

Как размышляет врожденный доулос? «Да ведь все это глупости, не стану я драться ради пары чашек воды, а эти идиоты пускай собачатся между собой». То есть, он уступает, и уже все знают его место — так рождается Форма. Как размышляет аристократ? «Ничья чужая воля не ограничивает моих поступков. Разве я клялся ему в верности, чтобы теперь исполнять его желания?» Подчиненность не входит в его натуру. Пан Бербелек потребовал для себя неограниченного доступа к воде, а когда этому воспротивилась одна из хельтицких жриц, Арианна, он заставил ее поцеловать свои ноги. Так он обрел верного союзника. Зато вечную вражду ему объявила дочка жрицы, Марианна, которой не исполнилось и двадцати лет. Большинство остальных путешественников лишь молча склонило головы.

Кроме пяти жриц из Хельтии ладью ожидала многочисленная группа цыган. Ведь кто, собственно, участвовал в этих тайных паломничествах к Повелительнице Луны? Ее почитатели, ее агенты, участники ее культов и культов, симметричных ее морфе, а так же многочисленные изгнанники, беглецы из под антосов враждебных ей кратистосов, искатели убежища за пределами земной сферы или же, наконец, софистосы, которые каким-то чудом смогли завоевать доверие проводников и оплатить путешествие на Луну — прекрасно зная, что уже никогда не получат разрешения покинуть ее, не после того, что сделал Элькинг. Но Госпожа до сих пор питалась тайнами, наиболее могущественной Госпожа была в неописуемом.

Из обрывистых разговоров во время трапез, из перешептываний слуг, из сплетен, подслушанных на прогулках через снежные заносы, пан Бербелек выстраивал истории отдельных путешественников. К примеру, двое молодых людей с анаксегиросовой морфой оказались разыскиваемыми всеми милициями Хердона профессиональными богоубийцами, Яном и Хеном Зарцог. Хердонские компании нанимали их, чтобы те убивали туземные культы. Братья отправлялись в дикие земли, находили жрецов, священные места и чудесные персонификации, после чего силой заставляли проводить ритуал покорности, в ходе которого местные подчинялись воле Анаксегироса или короля. Вся штука состояла в том, чтобы избрать для ритуала такую Форму, чтобы ни у одного дикаря не оставалось потом ни малейшего сомнения относительно могущества отдельных божеств. Братья Зарцог убивали богов вдоль восточного и южного побережья Хердона, оставляя за собой пепелища снов, золу мечтаний и трупы бессмертных. К несчастью, они обладали еще и чувством юмора. Когда стало известно, что они принимали дань от имени несуществующих повелителей, тут же создавая для остававшихся наполовину животными автохтонов безумные религии и иконоборческие мифологии, приговор прозвучал очень быстро. Богорождение является более грязным и опасным занятием, чем богоубийство.

Пан Бербелек обменивался с товарищами по ожиданию вежливыми замечаниями и осторожными шутками. Несколько раз он выбрался на прогулку в сопровождении пожилого франконского софиста, самозванного биографа Иллеи Коллотропийской, Шарля Донта. Катрина. Британская аристократка с веселым характером, тоже провела с Иеронимом несколько утренних часов; пан Бербелек подозревал, что та исполняла подобную функцию (функцию шпиона и агента Иллеи), что и Зуэя. Вместе они поднимались на вершину вала, заглядывали в пропасть. Катрина смеялась, бросая в закрытую тучами пропасть камушки и снежки.

Лунный Двор находился всего лишь в стадионе от вала, что тянулся вдоль края поднебесного плоскогорья. Эта земная плотина имела в высоту чуть ли не сотню пусов; утром и на закате тень от нее подкатывалась чуть ли не к порогу Двора. Местами вал превращался в самую настоящую крепостную стену, с воротами, калитками и нависающими помостами, с которых — на сложных подъемных системах — ангелы спускались в чащобу висячих садов и виноградников. Именно на валы опирались высокие пандусы и спирали Лестницы в Небо. К ней швартовались прибывающие в Оронею воздушные свиньи, поскольку Король Бурь отдал приказ, которым запрещал приближаться аэростатам к самому городу; в самом сердце антоса кратистоса странные вещи могли происходить со сжатым во внутренностях свиньи аэром, даже в случае столь небольших количеств аэра, которыми пользовались для управления высотой полета башен из оронейгоса.

Двор стоял у самой дороги, ведущей от города к одним из главных ворот в валу; рядом выстреливала ввысь арабская архитектура Лестницы в Небо, предназначенной для швартовки ладей с Луны. Пану Бербелеку очень хотелось понять, какую роль исполняют ворота города, в который ведут исключительно воздушные пути. Впрочем, город — видимый от Двора массивом ослепительной белизны или же рваной тенью в облаке тысяч развевающихся на ветру флагов — имел собственную стену и ворота в этой городской стене. С другой стороны (и как раз это пан Бербелек понимал прекрасно), Форма города без стен, без городских ворот всегда была бы не полной, слабой, искалеченной.

Теперь у пана Бербелека было множество свободного времени без какого-либо дела. В библиотеке Двора обнаружилось более десятка различных изданий и переводов книжки «Мое путешествие на Луну, и что я там видел» Фердинанда Элькинга; он читал ее еще в детстве, теперь же просто напомнил. Еще там были «Путешествия Гаудата», написанные Яном Гаудатом, «Сон Сципиона» Цицерона, «Фарсис» Ибрагима ибн Гассана. Вернулось чувство нереальности, сказочности всего этого путешествия.

А может, на самом деле он и не покидал Воденбург, может, заснул там в теплой ванне, во мраке тесного банного помещения, наконец-то перерезав себе вены, а все это — один долгий, предсмертный сон…? Или посмертный сон. Философы пишут, будто бы подобного рода предположений невозможно верифицировать; только пан Бербелек ясно видел, что оно не может быть правдой: тот Иероним Бербелек, в Форме которого помещалось самоубийство, не видел бы сны о таком Иерониме Бербелеке, что ведет джурджу в дикую какоморфию Африки, что заставляет сгибаться шеи женщин и мужчин, и который владее всеми прелестями дочери Лунной Ведьмы.

Он размышлял над тем, чтобы написать письмо Алитее. Из Оронеи в Александрию воздушные свиньи летали каждые две-три недели. В письме он мог бы написать то, чего не мог сказать — форма письма совершенно иная, позволяющая проявить некую отстраненную откровенность, уж слишком стесняющую, когда стоишь лицом к лицу с кем-то близким, с дочкой — особенно с дочкой. Совершенно не связанным стеснением можно быть лишь в присутствии лиц, мысли и чувства которых для нас ничего не значат. Всякая любовь, это определенный вид подчинения чужой Форме — матери, отца, любовницы, ребенка.

Тогда он не сумел закрыть собственное сердце, считая про себя сколь угодно долго; его прощание с Алитеей было коротким, сухим и бесстрастным — Должен успеть до лета. Ты говорила, будто бы не желаешь возвращаться на север, в Неургию. У эстле Лотте можешь жить столь долго, как только пожелаешь; впрочем, ты же знаешь, что Лаэтития тебя очень любит. Про Давида поговорим, когда я вернусь. Я нанял для тебя учителей. За деньгами всегда можешь обратиться к Анеису Панатакису; и только пускай не говорит, что таможенники вычистили ему кошелек. Шулима остается. Ее слушайся. Ты и так ее слушаешься. — Не нужно было все это приказывать. Шулима всем займется. Она, отражение Формы Иллеи, и Алитея, в которой, в свою очередь, отражалась форма Амитасе… В конце концов, богиня видит себя в морфе любой женщины.

И вот теперь в письме он напишет именно это: какую гордость ощущает в себе, отмечая в Алитее очередные признаки аристотелевой энтелехии, предчувствуя ее наивысшее развитие, всю ту красоту и силу, которых сама она еще не предчувствует.

Понятное дело, что письмо это он так и не отослал.

Ожидание, казалось, тянулось до бесконечности; это была единственная деятельность, с которой все находящиеся здесь могли предаваться с полнейшей вовлеченностью: ожидать. Некоторые гадали по тучам и звездам, по полету птиц и воздушных свиней, другие просто напивались допьяна. Цыгане играли в свои игры, абсолютно непонятные чужим. Хердонские богоубийцы жарили громадные количества до отвращения сладких оладий. А сам пан Бербелек ходил на вал, поднимался на вершину ворот и оттуда высматривал прибытие ладьи, заодно приглядываясь к работе ангелов и спокойному волнению гигантских вихреростов.

Так и застала его молоденькая ангелица. Закутанная в белый мех какого-то оронейского животного — а может и птицы, поскольку он казался сплетенным из миллионов голубиных перьев — она присела рядом (при каждом ее движении позванивали невидимые доспехи) и угостила пана Бербелека никотианой. Табак был в Оронее чрезвычайно дорог, он никак не желал расти в короне Короля Бурь, а свиньи из Хердона прилетали нечасто.

Пан Бербелек поблагодарил. Греческий язык ей был известен. Они закурили.