Похищение чародея - Кир Булычев

Князь вяло попытался стряхнуть мою руку. Я бросился к двери. Я стучал в нее, но шум лишь улетал куда-то по коридору и замирал там, в пустоте. Все ушли…

Наконец я влез на койку и, встав на цыпочки и прижав лицо к решетке, принялся звать на помощь… Никого…

Вдруг в дверь постучали. Три раза.

Услышали!

Приоткрылся «глазок», и кто-то заглянул в камеру. Не слезая с кровати, я закричал:

— Сюда, скорее!

Кто-то возился с засовом. Я подбежал к двери, чтобы быть первым.

Дверь отворилась, и человек прошипел:

— Тише!

Открывавшаяся дверь отодвинула меня в сторону. Я узнал капитана Боро. Он закрыл за собой дверь и сказал:

— Князь, скорее! Я рисковал всем, пробираясь к вам.

Князь открыл глаза.

— А-а! — сказал он спокойно. — Это вы, капитан. А где мои люди из племени кха?

— Им рассказали о землетрясении, они сели в грузовик и поспешили к себе в деревни.

— Только ты? — спросил князь. — Ты не предал меня?

— Скорее, князь, — ответил Боро. — В любой момент они могут вернуться. У них мало людей, их всех отправили на аэродром разгружать самолеты с продовольствием. Они могут вернуться.

— Идем, — сказал князь.

— В машине моя жена и дети. И вещи. Я всю ночь скрывался в сарае, меня ищет майор Тильви. Но я счел своим долгом…

— Я не забуду, Боро, — ответил князь. — Ты можешь и в будущем рассчитывать на мое покровительство.

— Мне придется бежать из Лигона.

— Не беспокойся. Ты уедешь со мной в Швейцарию.

— Но у меня нет места для господина Матура.

— Не расстраивайся, капитан. Он остается здесь.

— Вы не имеете права! — закричал я.

Капитан Боро пропустил князя вперед. Я попытался пробиться к двери, но капитан Боро вытащил пистолет и прицелился в меня. Мне пришлось отступить.

— Прибить его? — спросил Боро, словно речь шла о бродячей собаке.

— Пускай живет, — сказал князь. — Вы же знаете мою доброту. Он ничего не скажет. И запомни… — добавил он, стоя в дверях и запахивая свой халат, словно тогу императора. — Если ты заговоришь, то будешь иметь дело со мной. Когда все кончится, мы снова станем друзьями.

И он улыбнулся своей застенчивой и зловещей улыбкой испорченного мальчика, показав красивые белые зубы.

Хлопнула дверь, звякнул засов. И я остался один.

Я не знаю, сколько я простоял посреди камеры, опустив руки, не в силах сделать ни шага. Я был обречен, я был забыт, я был брошен, я никому не был нужен.

Владимир Кимович Ли

В глубине пещеры я нашел смятую открытку с Василием Блаженным. Я подарил ее Лами. Может, она надеялась, что я ее буду искать, и оставила открытку в пещере. Я показал открытку Лаво: — Лами!

Староста взял открытку и расправил ее.

— Они пошли в горы, — сказал он.

— Мы пойдем? — спросил я.

Я боялся, что он откажется. У него в деревне остались родные, о них надо позаботиться. Если бы он сказал «нет», я бы не мог возражать.

— Немного пойдем, — сказал староста, подбирая английские слова. — Если близко стоят — найдем.

У контрабандистов тяжелый груз, а мы шли налегке. Тропинка бежала все время вверх, иногда повисая над скалами, порой спускаясь вниз, в узкие щели, прорезанные ручьями. Солнце поднялось высоко. Я старался не думать о том, что скажет Отар и как разгневается Вспольный, потому что я веду себя неподобающим образом для человека, присланного в служебную командировку. Охотники громко переговаривались, шутили, курили, но я уже обратил внимание, что всегда один из крестьян шел шагах в пятидесяти впереди.

На седловине горы, покрытой густой невысокой травой, мы остановились передохнуть. И как раз вовремя. Еще бы двадцать метров, и я бы свалился от усталости. Я рухнул на траву, спугнув какую-то змею, но так устал, что не обратил на это особого внимания. Змея как змея. Представьте себе, как бы я начал прыгать, если бы такое случилось со мной под Москвой, в мирной обстановке! Минут через пять я отдышался и смог сесть.

Остальные уселись в кружок, курили. Мне не следовало рассиживаться здесь, словно я слабее других. Я поднялся и начал взбираться за старостой к недалекой вершине горы. Идти бьшо не так трудно, дул свежий ветерок, и подъем был легкий. Но, наверно, прошло не меньше получаса, прежде чем я догнал их у вершины. Отсюда открывался вид на долину, по дну которой, появляясь в зеленой спутанной вате деревьев и снова исчезая, текла узкая извилистая речка.

Лаво достал из футляра на поясе большой армейский бинокль и начал внимательно разглядывать долину.

— Эй! — сказал он, показывая вниз, туда, где речка пересекала зеленое пятно поляны. Я ничего не видел. Лаво протянул мне бинокль. Староста положил ручищу мне на затылок и повернул голову так, чтобы я смотрел куда следует.

— Лонги, — сказал староста и показал рукой направо. — Деревня Лонги.

Деревню отсюда не было видно, но места были почти знакомые. За следующим хребтом мы встретились с Па Пуо.

Махонькими точками вдоль реки передвигались людишки.

Воздух был чистым, но от жары колебался, и потому люди словно плыли сквозь прозрачный поток.

— Мы пойдем туда? — спросил я неуверенно. До тех людей было так далеко…

Староста пожал плечами и молча стал спускаться к своим спутникам.

Лаво трусил под горку рядом со мной и что-то объяснял извиняющимся тоном. Я понимал, что он оправдывает старосту, который не может так далеко вести людей. Я обратился к последнему аргументу.

— Мы с тобой, — сказал я, — пойдем вдвоем?

Лаво улыбнулся.

— Нет, — ответил он. — Нас убьют. Вдвоем плохо.

Староста стоял, окруженный крестьянами. Когда мы с Лаво подошли, они достигли компромисса.

— Он, — сказал староста, показывая на сына, — и Лаво. Здесь. Смотрят. Ты, — он показал на меня, — Танги, телефон. Самолет…

Он был прав. Конечно, он был прав. Но уйти отсюда, находясь в двух шагах от Лами, я не мог.

— Я останусь здесь, — сказал я. Голос у меня был пасмурный, как у младенца, вымаливающего конфету.

— Быстро! Быстро! — Староста подгонял своих спутников, они подбирали копья, ружья, подтягивали пояса. Автомат он оставил сыну.

Староста первым повернул к озеру, вниз, где пеной зеленого прибоя нас ждал лес.

Мы вошли в лес, когда солнце уже перевалило через зенит. Староста шел рядом, покачивал своим обширным брюхом, солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, отражались от медалей, босые ноги ступали крепко. Наверно, я выглядел погано, и староста утешал меня, повторяя:

— Самолет прилетит. Быстро. Лаво смотрит, куда идти. Далеко не уйдут. Ты не думай, далеко не уйдут.

Я повторил про себя: «Далеко не уйдут», но это меня никак не утешало, потому что я оставил Лами. Я украдкой достал расправленную открытку, перевернул ее, словно искал послание от Лами, но она не могла оставить никакого послания, потому что ей нечем было писать.

Староста остановился. Я натолкнулся на его спину. Вокруг замерли другие крестьяне. Лес был дневным, шумным, и я, наверно, последним услышал, что кто-то, не скрываясь, круша сучья, поднимается навстречу.

Юрий Сидорович Вспольный

Я устроился внизу, в гостиной, на узком плетеном диванчике, подстелив серое солдатское одеяло. Отар Давидович работал. Я проваливался в зыбкий сон и, неудачно повернувшись, просыпался от боли в обожженных ногах. Лампа все так же горела на столе, рука профессора мерно нажимала на какие-то кнопки компьютера, словно он играл на беззвучном фортепьяно, а я вновь забывался на несколько минут, бежал по горам, светило солнце, в меня стреляли, за мной гнались… Толком я заснул уже под утро.

Когда я очнулся, солнце ослепительно светило в окно, в листве дерева суетились золотистые пичужки, под верандой громко разговаривали солдаты. Отара Давидовича не было. Его раскладушка была убрана.

Поднявшись, я с трудом расправил затекшие, ноющие члены моего тела и добрался до стола, на котором обнаружил записку.

«Дорогой Юрий Сидорович!

Я уехал в Моши. Вернусь к одиннадцати. Попытайтесь дозвониться до Володи. Если Володя приедет без меня, он знает, что делать. Будьте дома к одиннадцати. Надо будет вытащить аппаратуру, важно, чтобы приборы работали непрерывно. Кофе в термосе.

Котрикадзе».

Я читал записку, поднеся ее к самым глазам. Без очков я почти инвалид. Как грустно, что все так неладно получается. Я долго разыскивал мой самодельный монокль. Потом догадался поглядеть на часы.

Было без двадцати одиннадцать.

Меня охватил горький стыд. Оказалось, я постыдно, преступно проспал все утро, а мои товарищи трудились. Я бездельничал в часы, когда должен был метаться по улицам с фотоаппаратом, записной книжкой, наконец, просто смотреть, впитывать, запоминать это неповторимое, уникальное событие — драму и скрытый оптимизм титанической борьбы мысли со стихией.