Беззаветные охотники - Greko

По чарке каждому! — раздухарился капитан Рыков 3-й, командир 1-й карабинерной роты, когда стихла очередная песня. Денщики разливали мутную водку и передавали песенникам.

— Какое дивное нынче полнолуние! — воскликнул юный прапорщик Бердяев. — Ротмистр, почитайте свои стихи.

Прикомандированный к роте Мартынов отнекиваться не стал. Нараспев стал читать недавно сочиненное:

Крещенье порохом свершилось,

Все были в деле боевом;

И так им дело полюбилось,

Что разговоры лишь о нем;

Тому в штыки ходить досталось

С четвертой ротой на завал,

Где в рукопашном разыгралось,

Как им удачно называлось,

Второго действия финал.

Вот от него мы что узнали:

Они в упор по нас стреляли,

Убит Куринский офицер;

Людей мы много потеряли,

Лег целый взвод карабинер,

Поспел полковник с батальоном

И вынес роту на плечах;

Чеченцы выбиты с уроном,

Двенадцать тел у нас в руках…[3]

— Это какой же полковник нас вытащил⁈ — возмутился капитан. — Пулло?

— Я про аргванское дело, не про башню написал, — оправдывался Мартынов.

— Рифма у вас страдает! Ваш приятель Лермонтов, о котором вы нам уши прожужжали, пишет явно складнее, хотя и крайне неприятный тип.

— Вы просто его не знаете так, как я. С незнакомыми людьми он словно ежик — сразу выпускает иголки. Уж я-то знаю: мы учились вместе в кадетском корпусе.

— Да черт с ним, с вашим Лермонтовым! Я простить не могу ни нашему майору, ни командиру полка, что загнали нас в резерв! У нас хотят отнять славу!

— Полно вам, господин капитан! Уж вам-то сетовать! Два участия в штурмах Сурхаевой башни! Два ранения! У меня — одно, — жалобно воскликнул прапорщик, разведя руками и чуть не опрокинув неловким жестом стакан с красным вином. Лишь небольшая лужица разлилась на походном столе.

— И толку? — пьяно вопрошал капитан. — Где представление к награде⁈

К изрядно поднабравшимся офицерам прибежал унтер Девяткин, выполняя поручение командира батальона.

— Господин майор Витторт приказали оставить пение! — сообщил он офицерам.

Капитан всмотрелся в посланца. Только собрался ему взрезать, но передумал. Узнал по папахе того, кто один из первых добрался до утеса на самом верху.

— Вася! Выпей с нами! Я тебя запомнил, удалец! Ты же со мной на гору лез! И тебя с крестом прокатили? Знакомое дело! А майор пусть идет к черту!

— Да, да! Никто не посмеет лишить нас веселья!

— Пойдем и выскажем ему это в лицо!

— А давайте! Где наша не пропадала! Завтра бой! Кому-то смерть! А он… А мы…

Милов и Мартынов пытались задержать подгулявшую троицу, но куда там! Полнолуние — день дурака. Покачиваясь и распаляя себя на ходу, Рыков, Сорнев и Бердяев добрались до палатки командира батальона и набросились на него с угрозами и оскорблениями. Витторт пытался их утихомирить. Но долгое сидение в осаде, навевавшее на всех тоску, и алкоголь в крови отключили тормоза. Ругань не утихала.

Прибежал Пулло. Оценил состояние «весельчаков». Взбеленился. Его за пять лет командования Куринским полком до печенок достала кавказская вольница. Он боролся с пьянством офицеров, не стесняя себя в суровых мерах.

— Если завтра не будете убиты — пойдете под суд![4]

Над лагерем ярко сияла луна. Ее лучи заливали тревожным мертвенным светом окрестные горы и разбросанный по их склонам бивуак. Подобной небесной иллюминации никто никогда не видел. Граббе скупо записал в дневник: «Ослепительный свет луны».

Коста. Лондон, конец мая 1839 года.

— Исключено! — отрезал я повторно.

— Почему? Я не понимаю. Неужели ты думаешь, что твое командование не заинтересует возможность проникнуть в ставку своего главного врага на Кавказе и выведать его планы? Ты в личине Зелим-бея сойдешь у имама за своего. Меня возьмешь с собой как довесок. Точно также, как было у нас с тобой три года назад. Просто мы перевернем доску. Теперь играть белыми — твой черед.

— Исключено! — в третий раз повторил я. — Русский офицер не пойдет на предательство!

— Коста, Коста… К чему громкие фразы. Мы разведчики. Мы работаем на благо своих стран…

— Вот именно! Насколько я могу судить, в Дагестане дела принимают все более серьезный оборот. Не хватало мне своими руками сводить наших врагов вместе! Разговор закончен!

Спенсер выглядел обескураженным. В его голове не укладывалось, что меня не удалось купить. А других козырей он не припас. Натужно улыбаясь, произнес:

— Не спеши. Подумай спокойно, все взвесь, посоветуйся с кем-либо. Без тебя мне будет сложно. Даже в Грузии. Я теперь персона нон-грата в России. Да и не пускает царь Николай англичан на Кавказ.

— Правильно делает! Мне хватило хлопот с мистером Беллом. Как я понимаю, просто так ты мне его не сдашь?

— Приберегу. Кто знает, какие мысли придут в тебе в голову?

— Прощай, Эдмонд! — я решительно встал с неудобного стула.

— До свидания, мой друг! Дверь моего дома всегда для тебя открыта!

Я покинул пристанище Спенсера с тяжелым сердцем. Не так я представлял нашу встречу! Снова тайны, загадки, недомолвки, шпионские игры. Хватит! Я этим сыт по горло! Конечно, заманчиво упростить себе поиски Белла, но цена неприемлема. Невероятна! Снова сунуть голову в пасть волка? Или льва? Шамиль не мелкий адыгейский князек. Даже Берзег с ним не сравнится. Мощный лидер, проницательный и беспощадный. Нет! В Дагестан или в Чечню я точно не хочу! Ни за какие награды и посулы! Поменять голову Белла на свою — что за нелепица⁈

Пытаясь успокоиться, я решил сосредоточиться на пустячке. Что за кризис в спальне? На что намекнул мне Эдмонд? Почему спальня? Чья спальня? Причем тут королева? Неужели толпа намекала на какие-то, далеко выходящие за рамки служебных отношения между лордом Мельбурном и Викторией? Нет! Чушь! Ей всего двадцать лет, а премьер-министр — шестидесятилетний старик. Ему впору мемуары писать, а королеве флирт и танцы подавай![5] Нужно попросить Тамару навести справки через баронессу Лайзу. Глядишь, и разгадаю эту шараду.

Вернулся к главной теме разговора со Спенсером, когда воссоединился с Бахадуром.

— Ты мусульманин? — спросил алжирца.

Мне как-то раньше не приходил в голову естественный и такой простой вопрос, какую веру он исповедует. Намаз он не творил, от вина не отказывался, а его бывший хозяин, капитан Абдель, отличался редкой веротерпимостью на грани богохульства. Извиняло его лишь пиратское ремесло.

Бахадур глянул