Эдгар Аллан По и Лондонский Монстр - Карен Стрит

Сосредоточившись на карте, я отыскал тройку, которой была помечена Куин-стрит. Я отправился туда и обнаружил аптекарскую лавку с большой витриной, в которой были гордо выставлены две изрядные оплетенные бутыли – одна с какой-то фиолетовой жидкостью, другая – с лимонно-желтой. Взглянув сквозь стекло, я увидел тускло освещенное помещение с солидными деревянными прилавками. Стены были сплошь уставлены шкафами со множеством выдвижных ящичков, аккуратно надписанных по-латински. На полке стояли с десяток больших склянок – в них находились свернувшиеся кольцами змеи с широко разинутыми пастями. На другой полке скалило зубы небольшое чучело крокодила.

За прилавком стоял редковолосый седой человек с пронзительными голубыми глазками. Стоявшая перед ним бабушка протягивала ему листок бумаги. Тот развернул его, пробежал взглядом и недоверчиво сощурился, но все же повернулся к ряду аптекарских склянок и бутылочек за его спиной и окинул его взглядом. Слова «Artemisia absinthium», «Chininum hydrobromicum», «Oxymel scillae», «Oleum pini pumilionis», «Opio en polvo», «Calomel», «Syrupus sennae», «Papav» и «Tolu» мало о чем говорили мне. Снадобья или, может, яды – этого я не знал[66]. Фармацевт отыскал склянку с ярлыком «Atropa belladonna», поставил ее на прилавок, приготовил настойку и сцедил ее в синий пузырек. Придвигая его к Элизабет, он устремил на нее немигающий взгляд.

– Атропа белладонна, она же – красавка обыкновенная… Как вы помните, Атропой греки звали одну из мойр, богинь судьбы. Как раз ту самую, что обрезала нить человеческой жизни. Будьте осторожны с этим снадобьем, мадам.

Расплатившись с ним, Элизабет повернулась к витрине и встретилась со мной взглядом. Оплетенные бутыли в витрине зловеще замерцали, точно в них было налито колдовское адское варево. Атропа белладонна…

* * *

Тут видение исчезло. Опомнившись, я обнаружил, что снова иду по Сесил-стрит, на этот раз – в сторону Хоули-сквер. Конечно, никаких доказательств тому, что бабушка вправду купила пузырек настойки белладонны, который был найден на теле деда, у меня не было. И все же я чувствовал, что это правда. Неужели образ мыслей Дюпена заразил и меня? Или тревожные подозрения порождены письмами, которые я нашел в потайном отделении шкатулки?

Вскоре я дошел до угла Хоули-сквер и Аддингтон-стрит, где располагался Королевский театр – тот самый, который привел бабушку к успеху, а деда – к гибели.

– Кто упрекнет в чрезмерном пристрастии к джину человека, вынужденного играть одну и ту же мелодию раз за разом, без конца, только потому, что певцы не способны выучить текст?!..

– Давайте закончим нашу пьесу и двинемся дальше. Я уверена, мы добьемся достойной вас роли.

Мне было известно, что бабушка получила завидую роль в «Хитроумном плане щеголей»[67], а дед лишился даже должности пианиста… Смогла бы бабушка отравить его, как предполагал Дюпен, если он продолжал играть роль Монстра и рисковать жизнями их обоих?

С этой зловещей мыслью, пульсирующей в мозгу, я переступил порог и обнаружил себя в ином мире. Помещение походило скорее на церковь, чем на театр, но атмосфера его не имела ничего общего с атмосферой рая или храма божьего. Неверный свет свечей; застоявшийся промозглый воздух, пропитанный морской солью; тяжелый, словно разбухший от морской воды старый занавес… Таинственные испарения, точно голодные духи театра, окутали меня, вынуждая забраться на импровизированный алтарь, служивший им сценой, и взглянуть в зал, на тянущиеся в бесконечность ряды кресел. Казалось, я наяву слышу голоса актеров и звуки фортепиано. Свечи мерцали, точно рой светляков, голова кружилась, шепот звучал громче и громче:

– Я куда более искусный пианист, чем этот самозванец!

Дед, погубленный пьянством, правдами и неправдами искал себе оправданий и завидовал успеху своей жены…

Какое-то движение привлекло мой взгляд к задней стороне сцены. Там обнаружился старый реквизит, ветхие декорации… и дверь! Открыв ее, я оказался на внутреннем дворе, залитом палящим солнцем, и от резкой боли в глазах отступил назад. Мимо меня наружу неверными шагами вышел – почти вывалился – невнятно бормотавший на ходу человек.

…Достопочтенный мистер Чарльз Тьюбс обнаружил Генри в сточной канаве совершенно неспособным держаться на ногах. Одежда его была в полном беспорядке, рассудок – помрачен, речь – неразборчива…

С ужасом смотрел я на деда, спотыкающегося на ходу и отчаянно протирающего глаза. Он весь взмок от пота и совершенно не сознавал, где он и что с ним – казалось, самый дух жизни покидал его, только что выставленного из театра новым пианистом, мистером Чарльзом Тьюбсом. Что же сгубило Генри Арнольда: джин или яд?

– Элизабет… Монстр… Я – Монстр…

Лицо бабушки, стоявшей рядом со мной у порога, исполнилось страха. Схватив фляжку с водой, она вышла во двор, где, не разбирая дороги, блуждал Генри. Достав из кармана пузырек синего стекла, она вылила его содержимое в воду…

– Интересно… что бы все сказали про талант миссис Арнольд… узнав, что лучшую свою роль она сыграла не на театральных подмостках… а на улицах Лондона?..

Услышав, что во фляжке – джин, Генри вцепился в нее мертвой хваткой. Элизабет помогла ему поднести горлышко к губам и заверила мистера Тьюбса, что отведет мужа домой, в чем ей совершенно не нужна его помощь.

* * *

Стоило мне покинуть прохладный сумрак театра и выйти во внутренний двор, солнце добела выжгло небо, замутило очертания всего вокруг, и я потерял бабушку с дедом из виду. Взглянув на карту, я увидел, что пятым номером обозначены купальные машины, шестым – пристань, а седьмым – маяк. Я чувствовал себя совершенно разбитым, голова гудела, в горле пересохло, однако я был полон решимости выяснить, о чем же должна поведать мне загадочная карта.

– Помните: тому, у кого ничего не осталось, нечего и терять, если правда раскроется. Не злите же меня, если не желаете навлечь на себя гнев Маргитского Монстра!

Нетвердым шагом добрался я до Марин-парада. Гуляющая публика явно сторонилась меня. Дойдя до песчаного пляжа, я снова заметил бирюзовые юбки и увидел Элизабет. Она вела Генри к желто-голубой купальной машине. Пляж отчего-то был темен и совершенно безлюден, если не считать бабушки с дедом. Я крался за ними, но они не замечали меня. Отекшее лицо Генри покраснело, язык вывалился, точно в тщетной попытке слизнуть хоть немного влаги с пересохших губ, а глаза – странно блестели и зияли черной бездонной пустотой, точно глаза самой смерти. Элизабет сунула в карман сюртука Генри синий аптечный пузырек и письмо, поднялась по лесенке к двери купальной машины и распахнула ее. Втащив мужа внутрь, она уложила его на пол. Глаза его закрылись, дышал он тяжело и прерывисто.

– Пожалуйста, вернитесь домой. Ваши жена и дочь очень скучают по вас, несмотря на все наши трудности.

Слова из того самого письма, которое оказалось в кармане Генри, когда он был найден в купальной машине! Значит, письмо написано нарочно, чтобы отвести от Элизабет подозрения?

Закрыв за собой дверь машины, Элизабет двинулась обратно через маргитский пляж. На щеках ее блестели слезы.

– Он перешел в руки Господа прежде, чем я успела прийти на помощь.

Из купальной машины донесся тихий стон. Но она шла прочь, не оглядываясь.

* * *

Я пришел в сознание от того, что кто-то встряхнул меня за плечо.

– С вами все в порядке, сэр? – спросил смотритель купальных машин.

– Да-да, со мной все замечательно. Просто слегка перегрелся на солнце.

Я двинулся через пляж в направлении пристани и маяка, в надежде, что морской бриз прояснит мысли и изгонит прочь призраки прошлого.

Неужели я видел истинную сцену смерти деда? Или всего лишь сам выдумал этот ужасный сюжет, порожденный письмами из тайника?

Я прошел пристань от края до края, постоянно озираясь, не мелькнут ли впереди бирюзовые юбки, но не увидел ничего. Дойдя до маяка, я оглядел гавань и пляж с купальными машинами с высоты. Вновь – ничего. Может, призраки прошлого, наконец, ушли?

– Взгляни, как темны воды морские.

Они снова были здесь!

Я почувствовал чью-то руку в кармане сюртука и хотел было закричать, позвать на помощь. Но прежде, чем я успел открыть рот, сильный толчок сбросил меня с пристани вниз – прямиком в холодные объятия темных вод.

Маргит, затем Лондон, 18 июля 1840 г., суббота

Холод. Холод и мерный плеск. Свист ветра и пронзительный хохот чаек в ушах. Щека зарылась в песок, морская соль ела глаза. Волны прибоя вновь и вновь накрывали меня, набегая на берег. Медленно подняв веки, я увидел бескрайние зеленые воды Стикса под тяжелыми тучами цвета перезрелых слив. Негромко пророкотал гром, и синеву туч расколола надвое яркая вспышка молнии. Меня вновь окатило волной, и я увидел собственные руки – пальцы одной из них глубоко впились в мокрый песок, другая же вцепилась в обод колеса.

– Вот он!