Размышления о жизни и счастье - Юрий Зверев

Литераторов, обладающих этим даром, немного. К ним относится в первую очередь таинственный Андрей Платонов. Таинственный потому, что, как старательно ни разбирайся в его биографии, живой образ ускользает от постороннего любопытства. Его душа открыта только одному на свете человеку — жене Маше. Только она одна его принимает и понимает, только ей он бесконечно предан.

Я тоже стараюсь так жить, и для меня нет никого на свете дороже жены — Учителя, матери, сподвижника, Музы — словом, родного человека. Поэтому Платонов — мне брат.

Вот строчки, обращённые к жене (1936 год): "… Пишу о нашей любви. Это сверхъестественно тяжело. Я же просто отдираю корки с сердца и разглядываю его, чтобы записать, как оно мучается. Вообще писатель — это жертва и экспериментатор в одном лице. Но не нарочно это делается, а так получается. Это — ничуть не облегчает личной судьбы писателя — он неминуемо исходит кровью".

В это время Платонов писал рассказ "Фро". Я тут же раскрыл книгу и перечитал трепетное повествование о любящем женском сердце. От имени жены он описывал свои душевные муки, когда был вдали от родного человека.

Раньше меня поражал только язык, теперь поразило мастерство в описании неуловимого богатства женской души. Тоска без любимого прерывает всякую жизнь человека. Необходимая работа совершается механически, как во сне и кажется чужой и ненужной. Сердце женщины переполнено тоской и болью, и прежде важное уже не занимает ум.

Понять, ощутить родственное чувство, а потому полюбить автора невольно научила меня жена, хотя она сама не подозревает этого. До встречи с ней я рос душевно глухим: отец, человек добрый рано погиб на войне. Впитать отцовскую любовь я не успел, а мать была суровым человеком. Взрослому не знавшему материнской ласки, нечем вспомнить отчий дом. Он помнит окружающее: игры с приятелями, вид из окна, город, реку, но всего этого не хватает для полноценного развития души. Когда меня предал друг, я, как ни старался, не мог душой простить его. Почему? Меня волновал этот вопрос. Ведь я всегда уважал евангельские ценности. Ответ нашёл тоже у Андрея Платонова: "Преодолеть, простить недостатки нельзя, не имея чувства родственности".

Это с детства незнакомое мне чувство вырастило в моей душе жена. Правда, оно обращено только к ней, я по-прежнему оцениваю людей умом, а не сердцем, а потому остаюсь чужим в среде родных. Теперь, по крайней мере, понимаю почему. Много лет назад я даже не мог проникнуться любовью к растущей дочке, и испытал "напряжение нежности" только к маленькой внучатой племяннице, когда прошёл школу мудрой жены.

Теперь уроки литературы даёт мне Платонов: "Писать надо не талантом, а "человечностью" — прямым чувством жизни". Надеюсь, что некоторые рассказы у меня так и написаны, но, кроме искренности, людям — и автору, и читателю — нужна доброта. А этого мне явно не хватало в жизни, не хватает и в литературе. А потому, считая себя счастливым, я всё ж испытываю "трагедию оттёртости, трагедию "отставленного", ненужного, трагедию "пенсионера", а это — великая мука". Опять цитата из Платонова.

Я книжный человек не только потому, что душа моя чутко отзывается на талантливо сказанное слово, но и потому, что этому слову, то есть авторской мечте, фантазии, я всегда верю. Я безусловно поверил и восхитился письмом Платонова к жене, в котором он говорил об обожествлении предмета его любви. Мне не пришло в голову, что автор — живой человек, что на него, как и на всех нас, действуют внешние обстоятельства, что даже идеальная любовь испытывает давление реальной жизни. А сегодня нашёл в его письмах такие слова: "Пиши мне всё, Машенька. На деле я никогда не был и не буду твоим врагом. А был только на словах".

Зигзаги и сомнения, ошибки и раскаяния — неизменные спутники творческого человека. Ведь он создаёт нечто из "ничего" — из своей души. Его "кирпичи" руками не потрогаешь, они ежеминутно меняют форму. Иногда они лезут в постройку, а нередко их и вовсе не хватает. И тогда наступает отчаяние, которое отравляет жизнь не только автору, но и близких ему людей.

"Что мне делать в жизни, чтоб я себе и другим был нужен?" неотвязно пытал себя Андрей Платонович словами своего героя усомнившегося Макара. Разве могло быть жене легко с таким человеком. "Он всегда был почему-то весь горячий, странный, любил тратить деньги на пустяки, мог спать при шуме, ел одинаково всякую пищу — хорошую и невкусную — никогда не болел, собирался поехать в южный советский Китай и стать там солдатом…"

Когда я читаю эти строчки из рассказа "Фро", я так и вижу своего друга Степана Ивановича Караульнова. Судьба этого человека во многом сходна с героями Платонова и с самим автором. Его душа вечно трепетала от неясной тревоги за страну, которую он защищал на фронте, за будущее близких, за мучающихся от тяжкой работы на заводе женщин, за невозможность всё осмыслить и излить свою тревогу в литературном творчестве. Он, как и Платонов, был чудаком, которого не понимали люди. Чем он, простой шофёр, занимается, что царапает на случайных листочках, почему женщины израненными душами тянутся к нему, почему этот деликатнейший человек может сорваться в бешенстве? Он всегда был горячим, запалённым изнутри, ел, что придётся и, израненный на войне, худой, как скелет, никогда не болел, ибо болезнь считал роскошью, отнимающий у человека время для работы и осмысливания жизни.

Я считал его своим учителем, спорил, приводя привычные банальные доводы, но его вера в светлое будущее страны (увы, связанная с социализмом) не поддавалась критике. Только в конце жизни, в годы перестройки, когда открылись движущие пружины построения "самого справедливого строя на земле", он вынужден был кое в чём согласиться со мной. Платонов до этого поворотного общественного момента не дожил.

Моя книга о Степане "Эксперимент", возможно, путаная, не выдерживающая канонов романа, является памятником другу и Учителю, которым я горжусь. Опорой и надёжным тылом работы над книгой была, как и у Платонова, жена.

Бурная эпоха с её немыслимыми событиями породила творчество писателя Платонова и масштабное мышление простого шофёра. Степан был на двадцать шесть лет моложе Андрея Платоновича, но оба они успели испытать и ужасы коллективизации, и пафос социалистического строительства, и голод, и всеобщую разруху. Последним испытанием для них стала Великая Отечественная война. Оба они были "странниками с обнажённым сердцем", и оба хотели выплеснуть боль души за людские беды. Их литературные дарования несравнимы, но направление пути общее — через духовно-нравственный поиск, через трудовое подвижничество и утопические заблуждения — к людям, к их душе и совести.

Мне же, человеку книжному, остаётся только с благодарностью воспринимать их уроки. 3 июня 2009 г.

Происхождение Айболита

По поводу Айболита хочется записать занятные сведения.

Этот доктор не просто выдумка Корнея Ивановича, у него был прообраз — живой врач, который лечил животных. Чуковский познакомился с ним в 1912 году в Вильнюсе. Это был добрейший человек, еврей, по фамилии Шабад. Имя его я, к сожалению, забыл.

Шабад совершенно в духе своего времени выступал против самодержавия, за что отсидел два года в тюрьме. После освобождения отошёл от политики и занимался любимыми животными. Лечил он и людей и прославился в Вильнюсе своей необыкновенной добротой.

Вот откуда взялся этот очаровательный Айболит, вместе с которым выросло уже не одно поколение детей.

Вечные сомнения

На эту тему меня давно терзали сомнения. Дело в том, что я написал несколько очерков, в которых рассказал о некоторых слабостях любимых всеми русских гениев. Хорошо ли я поступил?

Лёва Рыскин, мой старый друг, едва знающий ноты композитор от Бога, подарил мне книжку воспоминаний поэта Льва Друскина. Называется она "Спасённая книга".

В книге есть глава о С.Я.Маршаке, который любил с детства прикованного к постели молодого поэта. Эта глава заставила меня страдать, поставила вопросы, на которые я не нахожу ответа.

Что заставляет писать о человеческих об ошибках и недостатках великих людей? Разве я не восхищаюсь стихами Маяковского, разве не люблю гениальную "Шестую" Чайковского, разве не упивался, читая "Мастера и Маргариту"?

Я путаюсь с ответом. Проще всего, как делают некоторые люди, объяснить это завистью, желанием принизить автора, низвести его до себя. Но это, конечно, не так. Каждого, о ком я пишу, люблю, комплексов, вроде бы, не имею, никому ничего не должен, пишу искренне. И всё же — вечное противоречие: хорошо ли писать об ошибках, промахах, слабостях характера творческих личностей? Обогащает ли бытовая правда читателя? Помогает ли читателю составить более верный образ творческой личности?