Со спичкой вокруг солнца - Семен Нариньяни

— Пушкину что, он в системе «Интуриста» не работал.

— По-моему, и вы там не работаете.

— А почему, сказать? Выучила я иноязык. Отдел кадров коммунального отдела оформил анкету, написал проект постановления о моем назначении и послал его на утверждение Сергею Петровичу, а того в это время, как нарочно, сняли. И нужно же! Куратором коммунальных учреждений стал другой зам — Иван Игнатьич. Я лежу у Ивана Игнатьича на столе два месяца, жду назначения, а назначения нет. Зав коммунальным отделам идет к новому куратору, говорит:

«Сыскина подготовлена к выдвижению в систему «Интурист». Она за наш счет год на курсах училась».

«И сколько ино она выучила?»

«Один».

«Мало. У меня на эту должность имеется на примете другая маникюрша, со знанием двух иноязыков».

Вот вы в газете работаете, — обращается ко мне Вера Николаевна, — должны знать: разве грузинский и армянский считаются иноязыками? Нет. Просто та маникюрша… вообще не хочу распространять сплетни, не хочу говорить, почему Иван Игнатьевич отдал предпочтенье той маникюрше.

«А что с Сыскиной будем делать? — спрашивает зав коммунальным отделом. — Может, назначить директором культбыткомбината номер три? Жалко, деньги на ее учебу истрачены».

«А прежний директор, Бабейчук, где?»

«Бабейчук пьет больно неаккуратно. В этом месяце уже второй раз в вытрезвитель попадает».

А я сижу, жду своей судьбы в предбаннике у Ивана Игнатьевича. Зав коммунальным отделом открывает дверь, говорит:

«Заходи, Сыскина. Сам хочет лично познакомиться».

Захожу и сразу вижу свою промашку. Ждала я назначения куда? В систему «Интурист». Волосы в рыжий цвет выкрасила. Прическу сделала «бабетту»! При работе с иноклиентами пикантность в женщине даже поощряется. А меня прочат не в «Интурист», а в культбыткомбинат. А при работе с советским клиентом в женщине поощряется не пикантность, а солидность. Иван Игнатьевич ругать меня не ругал, только оглядел осуждающе. Волос я, конечно, перекрашивать не стала, потому что это для рук. адмработника тоже не солидно. Сегодня рыжая, завтра саврасая. А «бабетту» все же пришлось переделать в «полубабетту».

— После этой переделки вас назначили руководить ремонтом телевизоров?

— Мы ремонтируем не только телевизоры, но и холодильники. Кроме того, в наш комбинат входят прачечная, парикмахерская и цех срочного ремонта верхней мужской одежды.

— Вам не трудно?

— Вы не спрашивайте, как мне. Вы спрашивайте, как производству. Два года назад, когда комбинатом руководил инженер по ремонту телевизоров Бабейчук, процент выполнения производственного плана был семьдесят три, а сейчас сто семь и пять десятых!

Сыскина В. Н. была, как видно, неплохим организатором, но я пришел разговаривать не об организационных способностях бывшей маникюрши, мне нужно было установить: какая корысть заставила ее сына предложить руку и сердце женщине в два с лишним раза старше его? А в этом деле, как я понял, беседуя с мамой-директрисой, эта мама была бы мне плохим помощником. Нужно было искать другого, более объективного собеседника, и я спросил:

— Я мог бы поговорить с кем-нибудь из руководителей общественных организаций комбината?

— Председатель месткома вас устроит?

— Да, конечно.

— Слушаю, говорите.

— Как, вы директор и предместкома в одном лице?

Сыскина В. Н. улыбнулась и сказала:

— Я по природе рационализатор. Была у Бабейчука девушка-секретарша. Бегала по цехам, заведующих в кабинет директора вызывала. За это ей ставку платили. Я секретаршу уволила. Вместо нее палку завела. Нужен заведующий, я постучу в стенку, крикну, он и приходит. Был раньше у нас и предместкома. Получал полставки от комбината, пол — от обкома профсоюза. Он и сейчас мастером в прачечной работает. Спорщик невозможный. Директор говорит одно, он — другое. Директор заявляет стрижено, он — брито. Я подумала: предприятие у нас небольшое, в пяти цехах работают восемьдесят два человека. Ну зачем нам на такую малость два начальника? Поделилась своей мыслью с инструктором обкома профсоюзов, их работа мне хорошо известна. Я в парикмахерской «Интуриста» пять лет профоргом была. Инструктор поддержал мое рацпредложение и выдвинул на выборном собрании кандидатуру Сыскиной в список на голосование. И вот с того дня я одна в двух лицах.

— Бог отец и бог дух святой.

— Вроде.

— И вам не трудно? — снова спросил я Сыскину В. Н.

И Сыскина В. Н. ответила мне, как и в первый раз:

— Вы не спрашивайте, как мне. Вы спрашивайте, как производству.

— Это я знаю. Сто семь и пять десятых процента.

— У вас был какой-то вопрос к председателю месткома? Слушаю!

— Я хотел, чтобы председатель познакомил меня с вашим сыном.

— Господи, пожалуйста! — И, стукнув палкой по правой стене кабинета, предместкома и директор крикнула: — Альберта Сыскина ко мне. Быстро!

Через две минуты в кабинет вошел светлоглазый, худенький паренек. Он остановился у двери, взлохмаченный, нахохленный, вытер замасленные руки о синий рабочий халат и спросил:

— Вы звали?

— Эх, ты, — тяжело вздохнула мама. — Товарищ фоторепортер приехал снимать с тебя портрет — для газеты, а ты непричесанный, неумытый. Сходи приведи себя в порядок.

Альберт Сыскин покосился на меня и сказал:

— Ничего, обойдется.

— Обойдется, — подтвердил я. — Нам только поговорить.

— Я не помешаю?

— Помешаете.

Вере Николаевне мой ответ явно не понравился, но она все же вышла. Альберт продолжал стоять в дверях.

— Проходите, садитесь.

— Ладно! Я ведь знаю, зачем вы пришли, — сказал Альберт и высморкался.

— Зачем?

— Фельетон писать.

— Кто вам сказал?

— Заведующая райзагсом еще вчера грозилась пойти к вам в газету.

— Ну, коли ты все знаешь, давай говори…

— Что?

— Почему не по-людски женишься? Твоя невеста в два с половиной раза старше тебя.

— Ну и что?

— Странно.

— Вам странно, мне нет.

— Ты что, любишь ее?

— Люблю, — сказал Альберт и опять высморкался.

— Любишь, а сморкаешься?

— Привычка.

— Сильно любишь?

— Ага!

— Ну и люби, как младший старшую,

— Это как же?

— Ну как тетю, мать.

— Я так не согласен.

Сыскина В. Н. назвала своего сына «тестом». А я разговаривал с ним и видел перед собой не теста, а цыпленка. Еще такого желторотого, что мне хоть и полагалось говорить с ним на «вы», а я все сбивался и говорил «ты». И этот цыпленок собирался под венец, и не с цыпленком, даже не с курочкой…

— Она же тебе в бабушки годится! Как ты с ней спать после свадьбы ляжешь?

Альберт высморкался еще раз,

— Подойду и скажу: «Евдокия Сергеевна, чуток подвиньтесь» — и вся дела.

— Ты что, невесту по имени-отчеству называешь?

— Привычка.

— Давно знакомы?

— Ага,

— Сколько?

— Три года. Два года она у нас в вечерней школе физику преподавала, и год я к ней просто так в гости хожу.

— Значит, она учительница?

— Ага.

— Это безнравственный брак. Заврайзагсом права. Такой брак регистрировать нельзя,

— Горзагс заставит. А нет, я в Москву жаловаться буду.

— Зачем тебе жаловаться? Ты же любишь ее?

— Ну и что?

— И живи так.

— Как «так»?

— Подойди и скажи: «Евдокия Сергеевна, чуток подвиньтесь» — и вся дела.

— Да что я, дурак, жить с ней так, без регистрации?

— Почему дурак?

Я чувствовал, что Альберт Сыскин должен бы вот-вот проговориться. Сказать, где настоящая причина его ненормального брака. И он сказал бы. Но в самый решающий момент дверь директорского кабинета открылась. В комнату вошла Вера Николаевна и сказала:

— Альберт Сыскин, обеденный перерыв кончился.

Сын метнул на мать злой взгляд.

— Альберт Сыскин, идите в цех немедленно!

Альберт Сыскин сморкнулся и ушел.

— Нам нужно было всего пять минут, чтобы закончить разговор, — сказал я.

— Я закончу разговор вместо него.

— Почему?

— Вы знали, чем взять его. Разозлили! Альберт, как и я, когда разволнуется, говорит не то, что нужно.

— Значит, вас тоже нельзя злить?

— Попробуйте, — вызывающе сказала мама-директриса.

Мне захотелось попробовать, и я спросил:

— Ваш кабинет радиофицирован?

— С чего вы взяли?

— А откуда вы знаете, о чем мы говорили?

— Стояла под дверью.

— Подслушивали?

— Подслушивают шпионы, а я слушала как мать.

— Без пяти минут свекровь?

Вера Николаевна покраснела.

— Ну и пусть!

— Простите, а кто из вас старше, если не секрет? Свекровь или невестка?

Вера Николаевна нервно поправила волосы.

— Мне сорок три, ей пятьдесят.