Кирза и лира - Владислав Вишневский

— Подумаешь, у тебя больше. Это я чуть скосил. Смотри, у тебя срез-то сбоку, с моей стороны. Значит, это я в твою мишень попал, по-онял?

Ругались, ссорились почем зря, чуть не до драки. Откровенно расстраивались, — всем хотелось получить пятерку. Вернее, и главным образом, опять бы не пришлось бежать вслед за машиной. У нас один только здорово стреляет, считай, не глядя — это Гошка Иванов из Омолона, что на Чукотке. Вернее, в Омолоне он проездом был, всего один раз. И то за мукой с отцом, говорит, приезжал, за спиртом, патронами, спичками ещё чем-то. Немножко с отцом и расслабились. Спирт крепким оказался. В том Омолоне военкомовские его и «заарканили». А сам-то он где-то севернее жил, с отцом и родственниками, в стойбище. И что интересно, очень туда, обратно хочет. В документах числится русским, но чётко похож на нивха или чукчу, или… не поймёшь. Маленький такой, крепенький грибочек-колобочек с короткими полукруглыми ножками. Стреляет всегда только на «отлично», только кучно, и только в «яблочко». У нашего Гошки Иванова лицо большое, круглое, а нос маленький и совсем плоский. Щеки огромные и тоже круглые, глаз вообще не видно. Вот я и говорю, образно так — стреляет с закрытыми глазами. Щёлочки то щёлочки, а ты погляди, не только там что-то видит, но и стреляет всегда классно. «Целкин глаз», как про него ребята шутят. Видимо, попасть белке в глаз, это про него. Наш снайпер, ротная гордость Гоха Иванов, хороший парень, не жадный, спокойный, на хохмы в свой адрес не обижается и свои письма из дома вслух не читает — не хвастун, значит. Обычно только слушает и молчит или курлычет себе под нос что-то по-своему, по-нивхо-нанайски, какую-то свою монотонную песню-молитву. Молоток, в общем, я говорю, свой парень. В начале, командиры на его результат между собой даже спорили. Спорили, спорили, а потом перестали. А действительно, чего зря спорить, если он и стоя, и лежа, и с колена, по-всякому, стреляет лучше всех.

— Ну-ка, ну-ка, пошли-ка, Гоша Иванов со мной… Посмотрим, какой ты у нас сегодня стрелок. — В очередной раз заводился комроты или кто-нибудь из «чужих» офицеров. — А если по полному магазину — идёт?

Иванов равнодушно пожимает плечами: по полному, так по полному… Отстрелявшись вместе с ним, каждый раз командиры возвращались от мишеней озадаченные, мол, как это у него так все хорошо получается… странно даже или им опять автомат кривой попался. Конечно, кривой, наверное! У нас, у многих тоже кривые…

«Из всех искусств, важнейшим, для солдата является… женщина, еда, и кино…» — «железная» аксиома.

«…Кто еще хочет комиссарского тела?» — со злостью и презрением спрашивает сейчас красавица Володина, комиссар в фильме «Оптимистическая трагедия», оглядывая толпу голодных до женского тела бродячих матросов-анархистов.

Мы, сидя в клубе и глядя на экран, тоже её все хотим. Тем более такую, как она. У неё очень красивое округлое лицо, аккуратный носик, выразительные глаза, голос с волнующими слух интонациями, красивые руки. Хотя соблазнительные грудь и бедра предусмотрительно закрыты броней кожанки, но мы-то знаем, что там под кожанкой спрятано. Знаем, знаем! От нас не спрячешь! А юбка и голые икры ног, в аккуратных маленьких сапожках, это ярко и выразительно подчеркивают. «Я-а хочу-у э-этого те-ела-а!»… так бы встал и взревел на весь зал, вместе с тем «боровом» из фильма. А что? Мы, например, очень хорошо понимаем тех матросов-анархистов.

Нам, как и им, тоже плохо без женского тела… эээ… общества. Правда, при одной существенной разнице — они, матросы, в любой момент могут вернуться домой, а мы нет.

А комиссар на экране такая вся ладненькая, такая вся зазывно аппетитная. О-о! Ты глянь, глянь… Недаром Тихонов так её обхаживает, как петух перед топотушками — да любой бы из нас, так же бы на его месте крутился, даже больше.

Мы в душном солдатском клубе. Нас много. Зал битком. Заняли все кресла, сидим на полу, в проходах и перед экраном. Впереди солдаты просто лежат на полу, сапогами упираясь в невысокое подобие сцены. Экран висит перед сценой белой большой тряпкой вместо занавеса, просвечивает насквозь — мы смотрим два изображения сразу. Звук исторгают, слегка хрипя, два черных «кинаповских» динамика, висящие сбоку по обеим сторонам от экрана. Этот фильм нам показывают на десерт, перед сном, уже третий раз за учебку.

Перед этим мы принимали присягу и ели в столовой праздничный обед, потом был ужин, и вот теперь, вечером, кино. Хороший был день.

Только двое ребят на присяге упали в обморок, жаль их. То ли от духоты, то ли от переживаний — переволновались, наверное. Пока какой-то там по счету солдат зачитывал присягу, эти ребята тихо так, в тишине, качнувшись, — брык на пол. Громко клацнувшись коленями и автоматом об пол. Сначала один, потом почти сразу — второй. Произошло два легких переполоха. Их, бледных, под руки куда-то быстренько утащили. Мы как стояли по стойке смирно, так и стоим, только глаза от удивления и любопытства выкатили в ту сторону: что это с пацанами? Заснули? Или что?..

Стоим уже несколько часов. Мы в парадках и с автоматами. Перед строем стол с красной скатертью, на нём папки, ручки; рядом командир и замполит полка — один полковник, другой подполковник. Чуть дальше знаменосец со знаменем и двое часовых. За ними большой, золотисто-желтый бюст Ленина — пустотелый и гулкий внутри. Мы его перетаскивали, — удивились, думали, взвода не хватит, оказалось и четверых много… Вроде монумент, на самом деле обманка… Рядом горшки с зелеными листьями. Сбоку, в сторонке, гости, есть и в штатском. Даже две женщины… Правда с мужскими лицами и плоскими грудями.

Услышав свою фамилию, выходишь строевым шагом к столу, поворачиваешься, докладываешь, что рядовой такой-то для торжественного принятия присяги прибыл. Тебе, молча, вручают большую красную папку с текстом присяги — а мы, как дураки, зубрили на память! — и ты, не торопясь, громко вслух читаешь. Потом расписываешься в ведомости и встаешь на колено, к тебе знаменосец наклоняет знамя и ты, взяв нижний его угол, целуешь. Знамя взлетает вверх, ты поднимаешься с колена и строевым шагом топаешь на место. Звучит другая фамилия, сразу за этим отзыв — я! и опять четкие, печатающие шаги к столу.

Всё это происходит в напряженной тишине. Нет, надо говорить в торжественной тишине. Потому что присяга торжественная. Значит, и обстановка торжественная.

Потом гости, а они были из горкома партии, кажется, из горкома комсомола, передовики какого-то местного предприятия и два ветерана войны, поздравили нас, пожелали нам отличной службы, всегда быть верными присяге, любить, охранять и любой ценой защищать нашу великую Родину — Союз Советских Социалистических Республик.

Полковой оркестр неожиданно грянул Гимн Советского Союза. У меня чуть слезу не вышибло. Что-то подобное я почувствовал, когда стоял на колене и целовал знамя. Но все равно, тогда я себя видел как бы со стороны. Откровенно говоря, ритуал с коленом и поцелуем выглядел неестественно театрально-киношно и наивно-сентиментально. Где-то там, на фронте, на переднем крае, перед боем, когда вдали звучит артиллерийская канонада и бойцам вручают партбилеты, это уже привычно, это вяжется — такое в кино часто показывают. Это нормально. А сейчас, здесь… Но когда оркестр, грохнув, завис на люфтпаузе после первого мажорного аккорда, меня пробила восторженная дрожь своего и народного величия, любви и единства и слезливой тоски — всё вместе, в один комок, аж в горле и глазах защипало. А оркестр громко, мощно и слаженно, гремел патетическим мажором о нерушимости, многонациональном единстве, любви к Родине, Коммунистической партии, всему советскому народу. Это доставало… Пробивало, как сильный бодрящий душ, проникало в меня, как рентген, как живительный кислород, озон — всё вместе. Звуки мощно и широко разливаясь, заполняли меня, нас всех, пробивая и очищая до дна, без остатка, настраивая на возвышенный патриотический лад. Это было что-то потрясающее! Это! Э-это!..

Музыка, жестко управляемая властной и умелой рукой дирижера, звучала от нежного пиано до агрессивного всеутверждающего фортиссимо. Дирижер, стоя к нам спиной, блестя начищенными голенищами хромовых сапог, энергично взмахивал руками в белых перчатках, управлял. То наваливаясь на эту живую, просто физически ощущаемую, музыкальную энергию всем корпусом или локтями, встряхивая при этом головой, приподнимаясь на носках сапог, восторженно нахмурив брови; то нежно вытянув губы трубочкой и подняв брови, как Арлекин, гасил, мгновенно успокаивал их разбушевавшийся гармонический огонь. В резких движениях рук, поворотах его головы, жестком выражении лица, сжатых губах, бровях, виделось внутреннее напряжение, восхищение и согласие с характером и гармонией звучащего произведения. Мелодия, дойдя до возвышенного финала, наконец, оборвалась, закончилась… Фейерверком отзвучал и погас в пространстве последний аккорд Гимна. Дирижер, пожилой, кругленький дядька, майор, отмахнул рукой и чётко повернулся к нам, к залу. Одновременно с этим музыканты резко опустили инструменты в походное положение.