Кирза и лира - Владислав Вишневский

Стены в помещении роты, в ряде мест, со множеством уже готовых углублений. Как после стрельбы по мухам. Их и искать не нужно — только вставляй железку в углубление и — шёрк-шёрк! А шинели или одеяла вообще всегда рядом с нами, всегда под рукой. Вот же она, койка-то. Короче, три себе, да три, только незаметно…

Так вот, про лиру!..

Сижу, тру детальку возвратного механизма, и что-то загрустил совсем — задумался о пользе солдатского труда в пожирании времени. И в общем шуме летящего к коммунизму военного паровоза («Наш паровоз, вперёд лети…»), не сразу и расслышал окрик дневального:

— Пронин!. Эй, Пронин, ёпт… Ты глухой, там, что ли? Тебя в канцелярию… Бегом!

И наши ребята меня уже толкают:

— Пашка, Паха, уснул? Тебя в канцелярию!

— Меня?!

— Да! А за что это тебя, а? Чё такое? — сочувственно и обеспокоено заглядывают мне в глаза.

Дело в том, что вызов в канцелярию, это всегда плохой знак для нервов. В канцелярию нас вызывают очень редко и, как правило, всегда только на какой-нибудь разнос.

У меня внизу живота, как перед ночной тревогой, сразу всё противно захолодело, завибрировало, настраиваясь на какую-то очередную неотвратимую неприятность. Не пойму, что я не так сделал? где? когда? Ищу и не нахожу ответа.

— Н-не знаю, — пожимаю плечами, откладываю работу и плетусь на вызов.

Поправив на голове шапку, расправив гимнастерку, стучусь в дверь. Слышу: «Да-да, войдите». Вхожу. Прикрыв дверь канцелярии, докладываю старшему по званию:

— Товарищ лейтенант, — чуть с запинкой, — рядовой Пронин по вашему приказанию прибыл, — насторожённо докладываю. В канцелярии трое: Ягодка, старшина и тот, который с лирой.

— Проходи, дорогой, — лейтенант приглашающим жестом указывает на середину комнаты. — Ты, оказывается, у нас еще и музыкант, да? — весело, и с явной усмешкой в голосе задает совершенно неожиданный для меня вопрос.

В руках у Ягодки тоненькая папка «Личное дело». Наверное, моё. Все находящиеся в канцелярии солидарно, тоже с иронией, криво усмехаясь, рассматривают меня. Все, кроме того старшины — с лирой.

— Да, вроде… — неуверенно говорю. — Был раньше. — Голос у меня какой-то скрипучий, незнакомый, севший от волнения. Прокашливаюсь. Вспомнив про свои руки, пытаюсь спрятать их за спину.

— Ну ты проходи, проходи. Не стесняйся! С тобой хочет поговорить старшина полкового оркестра, — и поворачивается к гостю: — Товарищ старшина, вот это и есть Пронин. — Как бы говоря: ну, видите же, ошибочка вышла.

— Да-да, спасибо, — оглядывая меня с ног до головы, несколько разочарованно тянет старшина.

Возникает пауза.

Я стою посреди комнаты, прячу глаза, переминаюсь с ноги на ногу и неожиданно чувствую, как жар стыда заливает мое лицо. Мне стыдно! Да, стыдно! Я здесь, в армии, совсем забыл, что я — музыкант! Мне становится очень стыдно перед этим старшиной, который с лирой, за мою грязную, мешком, робу, за обмороженные щеки и уши, за грязные, побитые руки в ссадинах и царапинах.

Все продолжают меня с усмешкой изучать: музыкант, оказывается, среди нас нашёлся! Неожиданно!

— А что вы заканчивали? — прерывает затянувшееся молчание старшина.

— Музыкальную школу.

— По классу?..

— Баяна, — отвечаю.

— А дальше?

— Перед армией два года работал во Дворце культуры аккомпаниатором в танцевальном и хоровом, — отвечаю уже чуть свободнее, а что терять?

Все, в том числе и старшина, приподняв брови, уже с другим, более заинтересованным выражением на лицах, внимательно слушают меня.

— В Братске?

— Да, там.

— Не да, а так точно! — сердитым голосом поправляет Ягодка. — Не забывайся, Пронин, не в филармонии…

— Так точно, — повторяю.

— А… — старшина спотыкается от ягодкиного замечания, и, глядя на мои руки, нерешительно спрашивает: — А сыграть сейчас что-нибудь сможете?

— Н-не знаю, нужно попробовать.

Я действительно не уверен, что такими пальцами смогу сейчас что-либо сыграть. И не готовился к этому, в мыслях не держал — кому нужен в армии баян? Даже если бы и хотел этого, пальцы всё равно бы не уберег. Кому тут нужны мои пальцы?.. Это же армия, а не филармония, как говорит Ягодка. Чтобы мои пальцы были в форме, мне нужно минимум три-четыре часа в день только одних непрерывных упражнений, и потом, вечером, как раньше, четыре часа репетиций. А тут, какие репетиции? Я и не знаю, есть ли здесь вообще музыкальные инструменты, кроме пионерского барабана и горна. Да я и забыл давно об этом. Как-то уж очень быстро все прошлые навыки повылетали из головы…

— Товарищ лейтенант, а у вас в роте случайно не найдется баян? — поворачиваясь к Ягодке, спрашивает старшина-музыкант.

— Как нет, конечно, есть, — почти радостно заявляет замполит, — в каждой роте должен быть. У старшины в каптерке или дома, да, старшина? — усмехаясь чему-то своему, весело сообщает лейтенант.

— Почему дома? — басит старшина. — Здесь он, в каптерке. Щас будет, — подхватывается с места и, недовольно зыркнув на лейтенанта, выскакивает за дверь.

Молчим! О чем говорить?

Ждём…

Слышу, возвращаясь, грохочут быстрые шаги. Вякнул, случайно нажатыми клавишами инструмент. Есть?! Хлопнув дверью, старшина протягивает мне инструмент. Баян! Да, баян… Обычный, учебный, половинка. Даже не тульский. «Кубань» или «Казань» — не поймешь. На боковой крышке сиротливо красуются последние оставшиеся от названия буквы «…ань». С какой-то горькой радостью вдыхаю особый, привычный и родной запах музыкального инструмента. Едва касаясь пальцами, только подушечками пальцев, провожу по мягкой и теплой, на ощупь, клавиатуре… Глажу. Соскучился!.. Баян, с нежной, зеленого цвета, перламутровой отделкой, с одним ремнем. Сажусь, подгоняю ремень, пробую инструмент, примеряюсь к клавиатуре. Вначале прогнал, прислушиваясь к звукам и пальцам хроматическую гамму вверх и вниз. «Да, баянчик, сильно потрепали тебя армейские годы и разные руки». Некоторые звуки жалобно дребезжат, сипят. Ага, тут «язычок» простудился-надломился… окислился… Оп… Вверху нет двух клавиш-пуговиц — железные крючки торчат… А внизу «ля» и «фа диез» западают. Вдобавок, где-то в мехах есть дыра, быстро воздух уходит, не держит объёма. Понятно: не инструмент, а инвалид-дуршлаг, в общем. «Ой, а мои пальцы-то, пальцы… как деревянные (кошмар!), совсем тяжёлые. На ломаных арпеджио уже спотыкаются. Это плохо!» С удивлением замечаю свои недостатки. Раньше такого не было… Что можно играть такими пальцами?.. Ни настроения, ни вдохновения, и на пальцы ничего не приходит.

Наклонив голову к грифу, прячу глаза, пытаюсь сосредоточиться, вспомнить своё обычное, свободное состояние. Пробую играть «Кадриль»… Пальцы помнят, а техники почти ноль. Пытаюсь играть «Карусель» Шахнова… Потом сразу, для разгона, «Полет шмеля»… Увы, темпа нет, легкости нет, экспрессии тоже. Пальцы как железные, отстают, запинаются. Ужас! Пробую играть совсем уж простенькую вещь «Марш Черномора» — и это плохо. Вальс Дунаевского… выходной марш из кинофильма «Цирк»… И здесь все грубо, тяжело, коряво. «Бирюсинку», «Летите, голуби», вальс «Осенний сон»… Все в одну корзину: плохо, плохо, плохо! Кошмар! Техники и в помине нет. Словно её и не было вовсе. Я в тихом ужасе — вот это да, — приехали! Так позориться мне еще никогда не приходилось. Понимаю — эти пальцы не мои, их просто подменили. Снимаю c плеча ремень, что тут показывать, и так ясно. Поднимаюсь, ставлю баян на стул. Всё.

В канцелярии возникла абсолютная тишина.

— Да, — через паузу, вместе со мной, сочувственно вздыхает старшина. Что тут говорить. — Так у вас, когда присяга-то — четвертого или шестого? — непонятно у кого спрашивает музыкант старшина.

Я расстроен, я молчу…

— Шестого, — быстро уточняет Ягодка.

— Ясно. Ну ладно, товарищ солдат, спасибо. Пальцы вы свои, конечно, здорово попортили. Ну, не вешайте нос, как говорится, были бы кости. До свидания, — и поворачивается к лейтенанту.

Лейтенант, поняв, что встреча со мной окончена, бросает мне:

— Свободен, филармония.

— Разрешите идти? — переспрашиваю по уставу.

— Да. Я же сказал — иди. — Чуть морщится лейтенант.

Поворачиваюсь и выхожу.

Как я удержался и прямо там, в канцелярии, не разревелся от горечи и стыда, не знаю. Мне было очень и очень плохо. Я впервые так четко увидел разницу между мной — музыкантом, там, на гражданке, и мной, музыкантом, сейчас, в армии.

А идти некуда…

В метре от дверей канцелярии, весь проход роты, плотно забит ребятами. Стоят, кто в робах, кто в одних пузырящихся штанах, кто в чем. Стеной, как на комсомольском собрании. Обе роты собралась здесь, смотрят на двери, теперь на меня. Все, худоба-худобой, только уши торчат, да глаза сверкают. Побросав работы, стоят солдаты, открыв рты, и слушают. Увидев меня, сразу заулыбались, зашевелились. Проталкиваются ко мне, хлопают меня по плечам, спине: