Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

На маму зрелище произвело такое же впечатление. Она не стала сдерживать слезы. Они тихо катились по лицу.

Распорядитель отдал какую-то команду, и из нашей группы стали выходить люди и говорить о покойнице "хорошие слова". Все это было таким американским и так не вязалось с православным платочком!

Я постарался ото всего абстрагироваться, не слушать этих высокопарных речей. Мой слух, отвлеченный ото всего, невольно сконцентрировался на разговоре мамы с тетей Наташей.

Они говорили о загадке смерти. Наташу тоже не удовлетворяла рабочая версия смерти от пьянства, но она не знала ничего, что могло бы пролить свет на загадочные события.

Все было странно: поведение Катюли и Кости, загадочная смерть, полукатолическая церемония, странный внешний облик покойницы…

В катафалке люди рассуждали об огромных похоронных ценах и о кремации.

Кладбище, на территорию которого мы въехали, напоминало городской парк. Закрытая пропускная система, обилие деревьев, асфальтированные дорожки, католические постройки — это поражало нас, провинциалов, чем-то неестественным, не нашим.

Пока Димка с Катюлей и подругой покойницы — женщиной-олигархом (как выяснилось впоследствии, она и похороны оплатила) ушли в контору о чем-то договариваться, мы с мамой принялись бесцельно бродить по аллеям среди памятников и вечного огня.

Ожидание длилось часа два. Люди проголодались. Ели бутерброды, которые захватили загодя, некоторые сходили к магазину, который располагался на территории кладбища (!) и принесли чипсы. Кое-кто пил пиво.

Наконец, вернулся Димка с сестрой и сообщил, что наша очередь подошла.

Мы встретились в огромном холле, напоминающем интерьер сбербанка, с группой людей. Они свой долг перед покойным выполнили. Вышли с урной. При этом переговаривались и что-то активно обсуждали. Мы с мамой переглянулись.

Печь представляла жуткое зрелище. Автоматика, которая подавала гроб туда, синее пламя горелок — все это выглядело как начало адского пути.

Я вспомнил рассказ Бунина "Чистый понедельник" и подумал, что его героиня или была ненормальной, или же кремация выглядела тогда иначе.

Нормальный русский человек не может желать такого!

Через полчаса после того, как гроб скрылся в жерле, Димке и Катюле вынесли урну.

Мама спросила у тети Любы:

— И что же с этим теперь делать?

— Недели две постоит в доме. Потом, если удастся купить землю для захоронения, урну захоронят.

— А если не удастся?

— У некоторых так и стоит дома. Но здесь, насколько я знаю, о земле уже договорено. За сорок тысяч куплена.

— Люба, и ты относишься к этому нормально?

— Это Москва. Мы уже привыкли.

Поминки начинались, как любое торжество. Всем предлагали выпить. Кто-то соглашался. Большинство мужчин отказывались, аргументируя отказ тем, что они за рулем. Я пожалел, что мы останемся на ночь здесь, потому что Димка был уже основательно пьян, дядя Сережа невменяем, а подруга-олигарх что-то громко доказывала.

Дима периодически переходил от стола к столу, вступая с каждым в разговор, который считал наиболее подходящим. Например, он подсел к Костику, который (надо отдать ему должное), почти не пил, и начал говорить о том, что он не мужик, что мужик обязательно должен узнать армию.

— Ты должен отслужить, отслужить либо как я, либо как Родя.

Я подумал, что он шутит, но Димка был совершенно серьезен.

Когда непьющие, выполнив долг вежливости, разошлись, началось форменное безобразие.

Достаточно сказать, что дело дошло до драки между Димкой и женщиной-олигархом, которой почему-то очень понравилась моя мама.

Она прониклась к нам симпатией, когда узнала, где мы оба работаем, затем обнаружила общих с мамой знакомых, потом предалась воспоминаниям о прошлой жизни — она была провинциалкой.

Тут Димка начал обвинять ее в том, что такие выскочки, как она, превратили Москву в Вавилон. В ответ она обвинила его в тунеядстве и неумении зарабатывать.

Снобизм и анархия в Димке нарастали. Он напоминал польского шляхтича, над которыми так любил иронизировать Достоевский: гонор есть, денег нет, есть тщеславие, но нет оснований для него.

Когда Анна Евгеньевна (так ее звали) начала избивать Димку, а он, разъяренный, собирался ее убить (ее спас водитель, телохранитель, и, кажется, любовник), мама ушла в другую комнату. Я последовал ее примеру.

Крики и вопли продолжались до четырех утра.

Среди ночи нас несколько раз будили: сначала — Костик, чтобы я помог ему помирить в очередной раз Димку и Анну Евгеньевну. Костик все же был пьян или растерян, а, скорее всего, и то, и другое.

Затем маму разбудила Анна Евгеньевна. Ей захотелось выпить с ней на брудершафт.

Вся ночная катавасия напомнила детство — именно такие ночи начинались, когда отец уходил в запой.

Наутро мы с мамой проснулись раньше всех. Нам было нечем заняться, поэтому мама предложила помыть посуду. Часа за два мы перемыли все, что только можно.

К этому времени проснулась Катюля, которая поразилась поведению мамы. В Катюле будто что-то изменилось. Она умылась и стала помогать. Потом проснулся Костик. С ним мы отнесли стулья по соседям и разобрали столы.

Димка, как выяснилось, уехал к себе еще в восемь — он так и не лег.

Обед, а одновременно и завтрак, прошел в тишине.

Вечером к Катюле опять пришла подруга с коктейлями, и анкор завертелся с новой силой.

В ушах стоял развратный смех девицы, неприличные слова из анекдотов, которые я читал в туалете, потому что больше читать было нечего. И нарастало неодолимое желание побыстрее убраться отсюда.

В метро мы молчали.

Мама начала разговор только в автобусе. Мы поделились соображениями, которые полностью совпали: и о странности смерти, и о странностях людей, которых мы здесь встретили. Сошлись в одном. Нормальными с нашей точки зрения могли считаться только два человека — тетя Наташа и тетя Люба.

Рязань встретила нас своим дымом отечества, но он был сладок.

Выпускной. Араксия приглашает меня на танец. Я не вижу ее тела, хотя оно прижато к моему. Оно заслоняется глупостью. И то же я испытываю по отношению к другим. Они чувствуют это.

Городцова флиртует от безысходности. Наиболее лакомый кусочек — Вася — он один из нас не женат. И у него есть машина.

Вася предлагает постоять на крыльце — покурить вместе с ним.

Я разглядываю небо, пьяных подростков, которые не прочь были бы пройти в зал, если бы вход не охранялся.

Турлатово, погруженное во тьму.

— Настя ждет меня.

Вася задумчиво кивает.

Такси приезжает быстро, наделав переполоха, — деревенские нравы.

Водителю скучно, поэтому он задает вопросы. Поняв, что я не склонен к беседе, он сосредотачивается на дороге. Мы мчимся с огромной скоростью по окружной. Я вспоминаю ночь, летящее такси, себя, Женю и Риту. Как Женя прощался с ней, какие надежды питал.

Водитель берет удивительно мало.

Курсанты на КПП проводят меня долгими взглядами.

Настя долго не открывает. Спит.

— Если хочешь, ляжем, — предлагаю я.

— Давай лучше кофе?

— Давай.

Мы принимаем ванну. Свечи. Романтика. Тесно, темно и грустно.

После ванны я прошу ее надеть колготки и школьное платье. И еще — обувь матери.

Я сплю не с ней, а с иллюзиями: с Настей школьной поры, юной и не испорченной, с ее матерью, молодой и милой, с девицей, пришедшей в ночь из мира эротических фотографий, записанных Гансом.

Не знаю, кого представляет Настя. Да это не так уж и важно.

Неожиданно она просит об услуге — ей нужно помочь со сдачей античной литературы.

— Античной? А с какой стати ты ее сдаешь?

— Знаешь ли, Кисыч, — в ее голосе проскальзывает усмешка, — я времени даром не теряла. Я восстановилась на литфаке.

— Да ты что?

— А то!

— У тебя есть вопросы по античке?

— Да, есть. Кисыч, когда ты сможешь помочь?

— Вечером. В любое время.

Она идет в сопровождении симпатичной ногастой девицы. Раздражение и презрение. Я невольно сравниваю выражения на их лицах. У ногастой лицо не выражает ничего. "Безжалостный покой великолепной маски". Совершенно пуста. Но красива. Красивее Насти.

Я подошел к Демонической сзади. Мои действия оказались настолько неожиданными, что Настя не оказала даже рефлекторного сопротивления. В полуповаленном положении у меня на руках ее и встретил поцелуй.

Ногастая стояла и глупо улыбалась. Она не знала, что делать.

— Здрасьте, — обратился я к ней с приветствием. — Что же вы не предупредили Настену?

Настя спешно приводила себя в порядок. Она не знала, какие чувства ей следует выражать после этой выходки.

— Родя, познакомься. Это Света.

— Очень приятно.

— Света, это Родион.

Она протянула руку. Я пожал.