Наследство от Данаи - Любовь Овсянникова

Но то, что на самом деле открылось Низе, удручило и встревожило еще больше. И вот она со смешанными мыслями, раздавленная собственной беспомощностью, печалясь фатальными страданиями близкого человека, бредет одиноко в лунном мороке, сопровождаемая равнодушной ночью. Насмотревшись днем на теперешний вид поселка, скомкав, будто бумажное украшение, детские воспоминания о нем, припорошив прошлые впечатления горькой паприкой разочарования, она едва сдерживала слезы. И металлическая цепочка с тяжелым цветком медальона холодом обдавала кожу. От этого Низу пронимало стужей до самого нутра, и сердце ее заходилось безмолвным рыданием, невольными всхлипываниями, ибо ощущало привкус прощания. Тень чего-то вечного коснулась ее, и Низа ускорила шаг, будто убегая от нее, от ее мрачных посягательств. Она гнала прочь безрадостные мысли, старалась стереть в воображении изможденное лицо подруги не потому, что хотела избавиться возможных хлопот, а чтобы не накликать чего-то худшего, о чем и подумать страшилась.

Затем первое ошеломление отпустило, и вместе с тем Низина воля наполнилась дополнительной силой, будто это игнорируемое ею окружение, вопреки глупой и непростительной ее нелюбви к нему, отдало ей свою жизнестойкость и витальную энергию. Низа ощутила, что выдержит любое испытание, но лучше бы его не посылало небо. Может, потому она и раздражалась отчуждением этих улиц и переулков, что стремилась возродить в себе прошлые восприятия вполне, чтобы были они настоящими, острыми, свежими, а не препарированными химическими закоулками подсознания. Там, в прошлом, Раиса была юной, здоровой и талантливой. И Низа призывала в явь то время, тот дух, тот мир, чтобы защитили они ее подругу от мары неумолимой, которая, возможно, заблудившись, нагрянула к ней преждевременно и стремительно.

Как бывало и в детстве, Низин ускоренный шаг незаметно перешел в бег, она придерживала рукой медальон и спешила, забыто подгоняя ноги двигаться быстрее, неслась изо всех сил, спотыкаясь в темноте о кочки, не разбирая дороги. Не остановилась даже и тогда, когда увидела свет родительских окон. Зачастила каблуками по асфальту двора, по ступеням крыльца.

— Что там? — опередила ее Евгения Елисеевна, открывая дверь  веранды. — Чего ты бежишь?

— По привычке, — запыхавшись, ответила Низа. — Беда пришла, мама. Пошли в дом.

— Может, даст Бог, пронесет. Вы же еще такие молодые. Чего принялись болеть, пугать нас? — бормотала Евгения Елисеевна, входя вслед за дочкой в комнаты.

Глубоким вдохом Низа успокоила сердцебиение и вошла в гостиную. Острый взгляд отцовских глаз, громко включенный телевизор, беспорядочно разбросанные по комнате вещи — все указывало на то, что здесь воцарилось беспокойство: отец и мама ни на чем сосредоточиться не могли и нервно ждали ее возвращения. И она должна была сказать им что-то успокаивающее. А что? Как?

Низа включила верхний свет, остановилась посреди комнаты, не зная, за что взяться,  и вдруг поднесла руку к горлу:

— Вот... — показала на медальон.

— Что это? — приблизилась к дочке Евгения Елисеевна, цепляя на глаза очки.

— Подожди, — отстранил жену Павел Дмитриевич: — Ты видела Раису, говорила с нею? — спросил он у дочки.

— Говорила. Но... она возвратила мой подарок.

Павел Дмитриевич скрипнул зубами, затем встал и подошел к темному окну, надолго засмотрелся на улицу, будто что-то различал там. Занавески пошатывались от его глубокого дыхания или от внутреннего протеста, которым он кипел. Так всегда было, когда он, мудрый человек, считал естественный ход событий ошибочным. И бунтовал против этого. Да разве состояние его души интересовало распорядительниц человеческих судеб? Растрепанные проныры, авантюристки, легкомысленные или строгие леди, мойры всегда поступали по-своему, своевольно начерчивая людям следующий миг. Женщины присмирели, замерев, будто ждали, что от этого стояния у окна Павел Дмитриевич придумает что-то кардинальное, спасет положение, как часто в жизни случалось. И он знал, ощущал, что на него сейчас возложены их надежды, и это не могло не гневить его: ведь так очевидно, что человеческое здесь бессильно.

— Не надо было дарить подаренное, дочка, — тихо упрекнул он Низу, тут же каясь за плебейское выяснение отношений. Но надо было как-то снять напряжение, их ожидание и свое произнесение пустых слов. — Ведь шкатулку я сделал для тебя, в подарок ко дню рождения. А ты? Вот она и возвратилась к тебе.

— Прости, папа, — виновато опустила глаза Низа. — Но разве я хотела плохого? Я никогда не пожалела, что так сделала. Раисе понравилась шкатулка, и я не удержалась, отдала ей, не сказав правды. Поверь, она всю жизнь дорожила ею.

— Вижу теперь, — ответил отец. — Вижу... — Он тяжело вздохнул и возвратился на диван. — Чего торчите? Садитесь, — обратился к женщинам, скрывая за внешней грубоватостью свою беспомощность, такую для него непривычную. Но, видно, подошло время привыкать, ведь и свои годы немалые.

Низа и Евгения Елисеевна послушно опустились на стулья, стоящие вокруг большого овального стола посреди гостиной. Евгения Елисеевна принялась собирать разбросанные на столе газеты и журналы, украдкой поглядывая на мужа. А Низа тяжело опустила голову на опертую о подлокотник руку и погрузилась в задумчивость.

Самым невыносимым было то, что нельзя было выговориться, ведь ни их слова, ни их поступки не могли Раисе помочь; судить да рядить, как повернутся события, они боялись; а рассуждать, отчего с нею такое случилось, было не время, так как не решало момента. Суть их переживаний и мыслей не подвергалась выражению в словах. Тревога и горькие предчувствия достойны были лишь молчания.

По капле истекало время. Настенные часы громко отбивали каждые тридцать минут, перекрывая голоса мира, доносившиеся сюда из телевизора. Где-то бурлила жизнь, изменялась погода, падали и поднимались курсы валют, кипели политические дискуссии, люди побеждали стихии, а здесь залегло давящее безмолвие.

Неожиданно все вздрогнули. Показалось, что кто-то ударил по батареям отопления, и они откликнулись звуком затухающего пульса, будто где-то внутри остановилось их чугунное сердце.

Этот звук, не успев исчезнуть, вырвался из комнаты, улетел за окна, трижды повторился там эхом в нераспознанной дали и стих, рассыпавшись под конец на мелкий звон разбитого хрусталя.

2

Утром Павел Дмитриевич, измученный бессонницей и тяжелыми предчувствиями, как всегда, встал первым и вышел в веранду готовить жене традиционный кофе, а Низе — чай. Его присутствие ощутили жители двора и отреагировали по своему умению: отчаянно и жалобно заскулила Жужа, заскулил скрытым нетерпением Быцык, собакам вторило тоскливое мычание коровы, встревоженное гоготанье гусей.

— Знаю, знаю... — бормотал хозяин, зажигая горелку газовой плиты, будто домашние питомцы могли услышать или понять его. — Мы тоже потеряли покой, всю ночь не спали, просто отдыхали в постелях, — продолжал он рассказывать. — Эхе-хе, должны держаться, ибо черная туча, кажись, надвигается на нас. Вот позвонят по телефону, что-то начнут говорить... Боюсь я этого звонка, ведь тогда даже обманной надежды не останется.

Его монолог перебил скрип калитки, и он выглянул в окно. Поздняя осень на переходе в раннюю зиму припорошила землю снежной крупой, высушила до серости сжавшиеся деревья и послала на землю вездесущие ветры. А те старательными и ловкими вьюнами вертелись по закоулкам, наводя там порядок, выметая пожухлые листья, потерявшие желтизну и превратившиеся в трухлявый, шуршащий мусор. Ветры по-хозяйски проверяли на прочность забор, расшатывая и выгибая его полотна между столбиками, тормошили калитку, что аж скрипели ее петли, будто подавали знак, что пора летней беспечности прошла. Эт, как разгулялся, — подумал Павел Дмитриевич и интуитивно перевел взгляд на фитилек котла отопления: не завевает ли ветер в дымовую трубу, не погасил ли огонь горелок, не идет ли оттуда газ. Он, где-то на третьем уровне внимания, отметил, что немного опоздал встать, — солнце значительно опередило его, и от тепла лучей уже начали тенькать, стекая по водосточной трубе, капли воды, образованной от растопленной на крыше изморози.

Вода, небыстро закипая в чайнике, по-кошачьи мурлыкала пузырями, обогревая тем звуком душу. Вдруг сквозь узкие окошечки в веранду впрыснуло солнце, загуляло по комнате узорчатыми тенями от ветвей оголившейся яблоньки, росшей перед ступенями. Все будто указывало на погожий день: вот растает ночная пороша, увлажнит землю, опрятно прибивая к ней пыль и утаптывая в нее сорванные с деревьев веточки и кусочки коры, потеплеет и присмиреет ветер. Не скоро зима распояшется, — подумал Павел Дмитриевич, — может, до конца декабря будет соревноваться с осенью.

Течение мысли прервал топот шагов, и он снова выглянул на улицу. Во дворе показались Раисины дочки в траурных платках. Аксинья, ее старшая, как-то неестественно выставив вперед руки, держала стопку школьных тетрадей, а Ульяна, прижимая к левому боку, несла  шкатулку, ключ от которой, запрятанный в медальон, уже был у Низы. Визитерки не выглядели заплаканными или не отдохнувшими, просто ощущалось, что они спешили дождаться утра, чтобы оказаться среди живых людей, рассказать о своей потере, выполнить материны указания, заняться приличествующими случаю хлопотами и снять с себя неопределенность и бездеятельность.