Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

ему навстречу, взяла на себя непомерную смелость: в этой странной, жестокой игре судьбы выступить под бабкиным аватаром. Таким же, он думает, могучим – но не проклинающим, а который любит его и умеет прощать.

Сама мысль, что Светлана его не обличает, что она не гордится, не бесчинствует, не мыслит зла (по крайней мере, ни на чем не настаивает: дескать, лампа та самая, блокадная, принадлежавшая бабушкиным уехавшим в эвакуацию соседям), – эта странная мысль убеждает его лучше всяких обличений: любая попытка уйти от судьбы, совершить обходной маневр ведет прямиком к ее исполнению. Под влиянием этой медленной, как жернова, мысли и жуткой, сдавливающей сердце тишины, поглотившей все, кроме Светланиного голоса, он понимает, как это все устроено: обе их бабки должны были сойтись, дождаться друг друга в смерти (одна – личинка замка; другая – ключ в замке).

Гордясь своей мужской проницательностью, он думает: вот оно и сошлось, собралось, как в глазу идеальной бури, в оке циклона, где каждая соломинка жизни (не говоря уже о лампе с ангелом) вырастает до размеров бревна.

В этом оке циклона они одни. Вернее, вдвоем. И ничто, кроме этого голого факта, не имеет значения.

Словно вспомнив о роли третьего в этой многослойной, многофигурной, многоэтажной конфигурации, он поднимает голову, смотрит на пустой Гаврилин балкон.

– Не надо никаких доказательств. У меня они есть.

«Ты спрашивала, почему они поссорились… Не ссорились. Просто разошлись. Тетя Настя до смерти его боялась. Уйдет, говорила, на работу, а я хожу по квартире, пыль с вещей стираю… – Быстрой напряженной ладонью сестра провела по ребру стула, словно стерла невидимую пыль. – А у самой руки сводит. Вроде и нет его, а все равно будто смотрит. За каждым шагом моим следит».

Анна хотела возразить: никого она не боялась, уж я-то свою мамочку знаю.

«А после того случая…» – сестра продолжила в задумчивости.

«Так больше и не виделись?»

«Нет. Виделись. Моя мама к парадной подходила. Тетя Настя продукты ей вынесет, пакет в руки сунет – и назад… А мама, ты спрашивала, она в прачечной работала. Всю войну солдатское стирала. Гимнастерки там, рубахи, кальсоны. Еще бинты, бинтов же не хватало, их и не выбрасывали. Ох, тяжелая работа. Машин стиральных не было. Пока, говорит, кровь отмочишь, пока ототрешь – в горячем стирали, почти что в кипятке… А потом… Не знаю, какими словами твоя мама объяснила, почему они больше не должны встречаться. Моя – она и так, и этак: и про то, что хлебная продавщица таких, как она, обманывает, то довесок недодаст, а то и обвесит; и слова поперек не скажешь – рычит: понаедут невесть откуда и права качают; не будь, дескать, вас, нам, ленинградцам, хлебушка было бы вволю, а теперь делись тут с вами… Христом богом просила, на колени только что не падала: мол, ни яиц, ни масла мне не надо – дай хотя бы хлеба… Тогда ей казалось, что тетя Настя поступила с ней жестоко. А знаешь, что она потом говорила?»

Анна покачала головой: не знаю.

«Этим несправедливым решением сестра ее спасла. От того, что страшнее голода…»

Ночью она слишком устала и ослабла, чтобы спросить: что может быть страшнее голода? Сейчас, когда, проснувшись раньше всех, Анна выходит в кухню, она отвечает сама себе: ни-че-го.

Для нее это даже не ответ, а истина, не требующая доказательств. Порукой тому ее жизнь между кухней и материной комнатой, их трудные, порой мучительно трудные разговоры, сердцевиной которых всегда была еда: супы, подернутые тонкой пленкой расплавленного жира, заправленные то капустой, то картошкой, а то и фасолью, извлеченной из железных, выщербленных консервным ножом по краю банок. Из котлет и биточков, налепленных ее руками, можно составить гору. Анна стоит у подножия, задрав голову: кто она рядом с этой горой? – муравей.

От вершины вниз, подобно лаве, сходят густыми волнами разнообразные гарниры. Горячие, прямо с плиты, свежеприготовленные – не дай бог, с вечера. От овощных пюре, взбитых без комочков, да не ложкой, а проверенным в деле венчиком, до разваренных макаронных изделий (материнское беззубое требование: не менее тридцати минут в кипящей воде). Тонкие, круглые в разрезе спагетти; и такие же точно, только плоские, похожие на лап-шу; скромная, как Аннина душа, вермишель; а вот, для разнообразия, фигурная: все эти бантики, звездочки, спиральки – вплоть до самых дорогих и питательных «птичьих гнезд».

Анна – не учительница, а нерадивая ученица – судорожно листает учебник. В задаче, отмеченной макаронной звездочкой, спрашивается: сколько человеко-часов (человек – она; часы – время ее единственной неповторимой жизни) потрачено на то, чтобы, стоя у плиты, равномерно помешивать деревянной ложкой в пожелтевшей от времени кастрюле? Чтобы, не дай бог, не подтянуло, не пристало к эмалированному дну…

Мать, царствие ей небесное, металлических кастрюль не признавала; стоило только заикнуться, кричала: смерти моей дожидаешься! Ах, ну что ты такое, мамочка… Да уж знаю что! Греки такими пользовались. И все вымерли. (Анна помнит телевизионную передачу, в которой солидные, в костюмах и галстуках ученые рассуждали о причинах гибели древних цивилизаций.) Ну, во-первых, не все. И не греки, мамочка, а римляне. Они свинцовыми пользовались. Отстань, не морочь мне голову! Где это видано, чтобы кастрюли – из свинца.

Раньше Анна покорно это глотала – сейчас она теряет терпение: а что, мамочка, что, если не кастрюли?!

Прежде чем уйти за белые простыни, мать обливает глупую, недогадливую дочь презрением. Густым, как вчерашняя недопитая заварка.

Наскоро позавтракав (оказалось, она торопится на поезд), сестра достает из сумки кошелек:

– Это от меня и от мамы. Тете Насте. На похороны.

Что и говорить, деньги нужны. От ста без малого тысяч, которые мамочка завернула в целлофановый пакетик и спрятала в зазоре кресла, а Анна нашла, осталось всего ничего. Едва хватило, чтобы рассчитаться с ритуальной конторой…

Сестра настаивает, говорит:

– Бери, бери! Свои люди, не чужие… Не нами придумано, не нам отменять…

Анна прячет руку в карман: в последних словах ей слышится намек. Быть может, сестра имеет в виду старинный обычай, который предписывает дарить родным и близким что-нибудь из вещей покойного? Анна в этом не уверена, но сейчас, глядя на хрусткие бумажки, она радуется, что не растерялась. Со вчерашнего дня была начеку. На то и коллекция, отцовское наследство, чтобы хранить его в целости и сохранности. «Мамочка хранила, и я буду хранить».

Ей хочется сказать: я в деньгах не нуждаюсь (что правда; Анна думает: «Те, главные деньги, на которые я вправе рассчитывать, заперты в шифоньере. Рано или поздно открою и найду»), но она говорит:

– Ты и так потратилась. «Сапсан» – это же так дорого.

Хрустнув розоватыми бумажками, сестра кладет их в карман. Пожав плечами, отвечает сухо:

– Дорого. Зато удобно.

Никогда Анне не